«ВАСИЛИЙ БУСЛАЕВ»

«ВАСИЛИЙ БУСЛАЕВ»

Полный текст

К истории неосуществленного замысла М. Горького

Как правило, литературное наследие великого писателя уже по составу своему разнообразно и многослойно. Оно включает в себя обычно не только законченные произведения, мысли и наблюдения, отчеканенные в совершенные художественные образы. Литературное наследие великого писателя обнимает вместе с тем и незавершенные его работы, черновые наброски, фрагменты, не получившие окончательной художественной отделки, но представляющие тем не менее зачастую незаурядную идейную и эстетическую ценность. Заметной и значительной составной частью этого наследства являются также неосуществленные замыслы писателя, о которых порой мы можем судить лишь по беглым упоминаниям в переписке или же в мемуарной литературе, но которые’ позволяют нередко лучше уяснить тенденции его творчества, широту и размах его интересов и исканий.

Плодовитость свойственна многим гениальным художникам, кровно связанным со своим временем, со своим народом, живущим богатой и разносторонней исторической жизнью. Обилие жизненных впечатлений, насыщенность опытом, высокая идейность, страстное желание вмешаться в то, что творится вокруг, — одно поддержать и воспеть, другое заклеймить и ниспровергнуть, — рождают обычно у такого художника все новые и новые темы, все новые и новые образы, которые волнуют и тревожат его, не дают отвлечься, побуждая к большой и напряженной работе. ума, воли, сердца и фантазии.

Подобная плодовитость в высшей степени отличает творчество Горького, писателя редкостного трудолюбия, являвшегося «чувствилищем», «глазами, ушами и голосом» самого передового и революционного в истории человечества класса.

 

Множество ярчайших свидетельств охватывавшей его творческой активности можно найти в письмах Горького к Е. П. Пешковой, И. П. Ладыжникову, К. П. Пятницкому и другим. Крайне характерно в этом отношении письмо его К. П. Пятницкому, относящееся к октябрю 1901 года.

 

Это было нелегкое для Горького время, когда на него градом обрушились всевозможные полицейские репрессии. Но ничто не в состоянии было нарушить его творческое самочувствие. «Я охвачен некиим пламенем! Хочу работать, хочу — страстно. И что мне министры, прокуроры, приговоры? Это ерунда! — убежденно заявляет он. — Это ничему не мешает!» Что для писателя это действительно так, что в самом деле не в силах были царские министры и прокуроры всерьез помешать Горькому работать, помешать ему мыслить, создавать, творить, подтверждает другое горьковское письмо, отправленное тому же адресату двумя неделями позднее.

 

В нем Горький сообщает о своем намерении написать «цикл драм», давая каждой из намеченных им четырех пьес краткую, но чрезвычайно четкую и выпуклую характеристику. «У меня уже готовы планы,— пишет Горький, — я вижу — лица, фигуры, слышу голоса, речи, мотивы действий — ясны, все ясно! Жаль—у меня две руки и одна голова. В этой голове все путается, в ней — шумит, как на ярмарке, порою все скатывается в один клубок, скипается в одну бесформенную груду, становится мне тогда тошно, досадно, сердце давит мысль о том, что не успеешь, а я хочу успеть». И далее следует типично горьковское восклицание, как бы подытоживающее и освещающее новым светом сказанное раньше: «Здоровая, славная штука — жизнь! Вы чувствуете это?»

 

Красочно обрисована в этих (и во многих других) письмах необычайная стремительность, с какой вырастали нередко у Горького его художественные замыслы. Но, разумеется, неправильно было бы заключить отсюда, будто Горькому был свойствен какой-то импровизационный подход к своей литературной работе, будто он спешил возможно скорее от вспыхнувшего в его сознании замысла перейти к его осуществлению. Бывало, понятно, в некоторых случаях и так. Чаще, однако, между возникновением первоначального замысла и образным его воплощением у Горького проходили годы, а иногда даже и десятилетия. Для него весьма характерным следует считать многократное возвращение к одному и тому же замыслу, многократная «примерка» к увлекшим его образам и проблемам, подробный анализ заинтересовавшего его замысла в различных аспектах и планах, невиданное упорство в решении поставленной перед собой художественной задачи. Хочу подчеркнуть, что я говорю сейчас именно о процессе многократного возвращения Горького к своим замыслам, а не о темпах литературного оформления окончательного текста произведения. Темпы эти подчас у Горького чрезвычайно высоки.

 

Образцами необыкновенного творческого упорства великого пролетарского писателя, в конце концов дававшего свои богатые результаты, могут послужить «Дело Артамоновых» и «Жизнь Клима Самгина». Замысел «Дела Артамоновых», как известно, возник еще в начале 900-х годов, замысел «Клима Самгина», по свидетельству самого Алексея Максимовича, — вскоре после революции 1905—1906 годов. К этому указанию Горького надо добавить, что самым ранним зачатком будущей книги о Самгине является, по-видимому, план романа «Жизнь г. Платона Ильича Пенкина», датируемый (по характеру почерка) концом 90-х или началом 900-х годов'. В обоих этих случаях, как видим, путь от замысла к книге определяется примерно четвертью века.

 

С не меньшим упорством шла работа над замыслом произведения о Степане Разине, жанр которого в представлениях Горького, видимо, не раз менялся. В итоге в 1922—1923 годах был написан киносценарий «Степан Разин», довольно тщательно исследованный в нашем горьковедении. Это бесспорно интересное произведение; надо полагать, однако, что оно лишь в малой мере «вобрало» в себя носившиеся перед творческим воображением писателя образы.

 

Целый ряд других горьковских замыслов вообще не был художественно реализован, хотя они длительное время — как уже говорилось, иногда десятилетия!— волновали его и приковывали к себе напряженное его внимание. Таких замыслов можно перечислить немало. Но, быть может, ни один из них не привлекал с такой силой писателя, как пьеса в стихах о новгородском богатыре Василии Буслаеве. Занимала тема эта Горького, без преувеличения можно сказать, почти всю его сознательную жизнь. Если бы замысел пьесы о Буслаеве был осуществлен, мы, несомненно, обогатились бы совершенно изумительным по своему размаху горьковским произведением. И притом, — эту сторону дела необходимо специально выделить, — произведением, выросшим непосредственно на фольклорной основе, созданным в соответствии с тем кругом эстетических идей и установок, которым Горький всегда придавал исключительно большое значение.

 

Роль фольклора во всем, что Горький делал и сделал, громадна, — и не удивительно, что при соприкосновении с любой стороной творческой деятельности Горького приходится говорить и о проблеме фольклора. Хорошо известно, что, с его точки зрения, «индивидуальный гений не дал ни одного обобщения, в корне коего не лежало бы народное творчество, ни одного мирового типа, который не существовал бы ранее в народных сказках и легендах». Эти строки написаны в 1908 году, но и позднее великий писатель не изменил своей точки зрения. Уже в советское время он писал В. М. Саянову (13 сентября 1933 года) по поводу отражения «творчества устного в литературе «писаной»: «Думая по этой линии, мы, возможно, открыли бы и показали технику создания крупнейших типов всемирной литературы и, может быть, нашли бы прототипы их в народном творчестве...»

 

Естественно, чем больших масштабов были замыслы Горького, тем чаще и настойчивее в связи с ними обращение его к фольклору. Вот показательный пример. В том же 1908 году, когда обнародованы были процитированные выше строки, Горький задумал написать повесть «История Кузнечихи». «Это, — делится он с К. П. Пятницким своими планами, — деревня, с ее охотниками, артистами, изобретателями, историками, лавочниками, святыми и кликушами, мечтателями и дельцами. В рамки этой истории я вложу все, что знаю о деревне, все, о чем догадываюсь и что могу выдумать, не нарушая внутренней правды. Беру все это с внутренней стороны как процесс культуры и освещаю на протяжении лет 50-и. Такая книга — необходима, мне кажется, — продолжает Горький, — но, чтобы написать ее, мне нужно страшно много читать и, главным образом, по фольклору. Мне хочется сделать эту вещь эпически простой, немногословной, стройной». Обращение к фольклору характеризует и работу писателя над «Степаном Разиным» (стоит, между прочим, отметить тут введение им во второй вариант киносценария колоритной фигуры песенника Бориса). Но думаю все же, когда речь идет об «Истории Кузнечихи» или «Степане Разине», вернее всего будет говорить об элементах фольклора, которые должны были органически войти в художественную ткань этих произведений; что же касается «Василия Буслаева», то в данном случае фольклор лежит в самом основании замысла.

 

В художественных произведениях Горького, в его статьях, речах и письмах перечислен и очерчен целый ряд фольклорных героев. Многие из них дороги писателю, однако первым в этом ряду должен быть назван безусловно Василий Буслаев. В цитированном уже письме к В. М. Саянову относительно издания фольклорных памятников мы читаем: «Начать издание следует с былин и в первую голову дать новгородокне — «Буслаева», «Садко» — как наиболее рриги-нальные». А в другом письме, к К. А. Федину, от 21 декабря 1932 года, дается лапидарная формулировка, как бы подводящая итог его многолетним размышлениям: «Васька Буслаев — не выдумка, а одно из величайших и, м. б., самое значительное художественное обобщение в нашем фольклоре».

 

Васька Буслаев предметом неустанных творческих изысканий Горького стал еще во второй половине девяностых годов, если не раньше. Множество интереснейших данных, касающихся этого его любимого замысла, рассыпано в письме к О. Д. Форш от 8 июня 1930 года. Как и все горьковские письма Форш, оно написано в полушутливом тоне, но по содержанию своему очень серьезно:

 

«О Василии Буслаеве могу сообщить нижеследующее: в 97 году XIX-го века аз, многогрешный, соблазнен бых картинками художника Рябушкина и тотчас же начал сочинять «плачевную трагедию, полную милой веселости», как назвал свою «Жизнь Камбиза» Том Престон. (Сопутствующая мысль: какой я образованный, ах, какой образованный! И, наверное, буду велик, подобно Ивану Бунину.) Сочинял, и—Ваську начал у меня превышать, заслонять Потанюшка Хроменький, направляя ладью Васькиных мечтаний на скалы и мели внутренних противоречий. Васька в Иордань-реке купаться хочет, а Потаня, зная географию, говорит ему: «А текёт она, Ердань-река, а текёт она в море Мертвое». Мамёлфа Тимофеевна внушает Васе: «Люби воду текучую», окаянная Девка-Чернавка требует с него биологической дани, во сне ему снится обаятельная Дева-Вьюга, и вообще — получилась чертовщина. Бросил. Но, живя на Капрее, снова взялся за этот сюжет и многожды говорил о нем с Амф[итеатровым], — он фольклор знает, хотя — очень внешне. Не думайте, что я его в чем-то подозреваю, нет! Но он тоже соблазнился «сюжетом» и, на мой взгляд, обработал его очень поверхностно, хотя и путано. При чем тут Римлянин? Васькина трагедия — очень строга. Действуют в ней, кроме него, — Мать Мамёлфа, Чернавка, Потаня-скептик, Костя Валюжанин [?] — человек факта, и двоеглавый и даже треглавый Мужик Залешанин. Вот и все»

Категория: Г. Ленобль "Писатель и его работа" | Добавил: fantast (21.05.2016)
Просмотров: 929 | Рейтинг: 0.0/0