РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА И ДЗЭН- БУДДИЗМ

Автор - Самойлова Галина Михайловна д-р филол. наук, профессор

Россия и Восток вступают в новый виток отношений, построенных на желании не только понять, но и принять иной взгляд на действительность, на самого себя в этом мире. Можно предположить, что освоение дзэн-буддизма открывает ближайший путь к сокровенной сути таинственной восточной души. Вместе с тем, это учение дает возможность глубже понять самих себя. Ведь о восточной, во многом женственной, основе русского характера говорили многие философы. Возможно, что и принципы дзэн-буддизма не чужды русской натуре и литературе, наиболее полно вбирающей в себя богатство подходов и точек зрения на все сущее, материализующей основные черты русской ментальности.

Дзэн (чань) родился в незапамятные времена в восточных странах. Из Индии он явился в Китай (VI век), а потом разошелся по разным направлениям. Есть что-то притягательное в этом учении, становящемся государственной религией во многих странах. Дзэн оказывается близок людям своей непостижимой простотой, которая сродни самой загадке жизни. Это учение отвергает отвлеченные теории, рациональные построения. Оно обращено к жизни во всей ее непосредственности и сиюминутности. Оно призывает не разделять субъект и объект, подняться над интеллектом, чтобы дзэн озарил все своим светом. Дзэн спускает небо на землю, открывает вечность в мимолетном. Он верит в изначально безгрешную природу людей. В нем мгновенно постигается истина. Человек, пребывающий в дзэн, открывает для себя не только собственную суть, но и удивительную гармонию и величие окружающего. Дзэн - это голубой зверь, скользящий на грани миров, чьи шаги «уходят в священную синеву, и по этой синеве поэт тоскует, тоскует бесконечно, до смертной дрожи, до самоубийства» [1 ,с.6].

Рассказывают, что мудрость посетила Чарли Чаплина в конце жизни, когда его любимым зрелищем стало созерцание закатов солнца, которые он называл самым прекрасным действом на свете. Это удивительно перекликается с «громовой истиной», провозглашенной

В Розановым в «Опавших листьях», о том, что частная жизнь превыше всего: «Просто сидеть дома и хотя бы ковырять в носу и смотреть на закат солнца». И Чаплин, и Розанов, обращаясь к глубинам собственного мира, открывают не только для себя, но и для всего человечества нечто новое, доселе невиданное. По мнению Н. Болдырева, «Розанов создал свой метод интеллектуальной медитации, раскрепощенно-расфокусированного созерцания потока мыслей-ассоциаций ...Снимаются концептуализирующие и цензурирующие «фильтры», и сознание свободно омывается спонтанным ментальным потоком» [1 ,с.381).

Вряд ли можно согласиться с бытующей у нас в настоящее время традицией сближать русскую литературу XIX века только с христианскими верованиями. Поистине героические усилия совершаются нашими гуманитариями для того, чтобы доказать глубинную религиозность классиков, взгляды которых, увы или к счастью, не вмещаются в узкие рамки определенных положений, христианских догм. Особенно сложно со взглядами Пушкина, самого «дзэнского» автора XIX века. Не легче и с другими. Лев Толстой, к примеру, серьезно изучал буддизм и в письмах к Фету часто рассуждал о нирване и сансаре. Это были для них свои, «домашние» понятия. В письме 1876 года находим: «Перед смертью дорого и радостно общение с людьми, которые в этой жизни смотрят за пределы ее, а вы и те редкие настоящие люди, с которыми я сходился в жизни, всегда стоят на самой окраине и ясно видят жизнь только оттого, что глядят то в нирвану, в беспредельность, то в сансару, и этот взгляд в нирвану укрепляет зрение» [2,с. 447]. Для Толстого была очевидна необходимость уважения к непознанному, таинственному которая не унижает, а возвышает человека: «О нирване смеяться нечего и тем более сердиться. Всем нам (мне, по крайней мере, я чувствую) она интереснее гораздо, чем жизнь, но я согласен, что, сколько бы я ни думал, ничего не придумаю другого, как то, что эта нирвана - ничто. Я стою только за одно - за религиозное уважение - ужас к этой нирване. Важнее этого все-таки ничего нет» [2,с. 421-422].

Таинственные глубины человеческой психики притягивали к себе русских авторов. Вот, к примеру письмо Толстого к Фету, написанное в октябре 1860 года, вскоре после смерти любимого брата Николая: «Он не говорил, что чувствует приближение смерти, но я знаю, что он за каждым шагом ее следил и верно знал, что еще остается. За несколько минут перед смертью он задремал и вдруг очнулся и с ужасом прошептал: «Да что ж это такое?» Это он ее увидел - это поглощение себя в ничто» [2,с. 345]. Перед нами яркий пример трансцендирования - попытки выхода за свои пределы. Как известно, трансценден-ция, связанная с обращением к «ничто», - это глубочайшая тайна экзистенции, а также одно из упражнений в дзэн-буддизме.

Почему Пушкина называют самым «дзэнским» автором русской литературы? Потому что трудно найти писателя, который обладал бы большей непосредственностью, приятием жизни во всех ее проявлениях. По мнению В. Розанова, Пушкин, оказавшись в аду, огляделся бы и, почувствовав себя достаточно комфортно, запел бы прекрасные песни о радости бытия. Грусть поэта светла, даже скука может доставлять удовольствие, а жизнь в целом изумительна, полна поэтической прелести. Достичь буддовости - это значит пребывать в состоянии ребенка, животного, цветка, камня, слова, идеи. Современники вспоминают, что Пушкин одному вопрошающему предложил сделать маскарадный костюм в форме тома книги. Видимо, в этой ипостаси он мыслил и самого себя. В свете этих представлений особым смыслом наполняются его финальные слова, обращенные к книжным полкам: «Прощайте, друзья». Особый артистизм, протеизм позволял Пушкину легко осваивать чуждые ему миры.

«Глуповатость» поэзии, на которой настаивал Пушкин, заставляет вспомнить принципы дзэн с их тяготением к спонтанности и предельной искренности. В стихотворении 1830 года «Для берегов отчизны дальной» речь идет о возлюбленной, заснувшей последним сном, что не мешает лирическому герою Пушкина ждать новой встречи: Твоя краса, твои страданья Исчезли в урне гробовой -А с ними поцелуй свиданья ...

Но жду его; он за тобой ...

Бессмысленное, с точки зрения элементарной логики, оказывается наполненным глубинными смыслами. Очевидная нелепость желания позволяет познать бездны человеческого духа, и рациональное отступает там, где начинаются сложности живой жизни. Истине разума Пушкин предпочитает правду сердца: «Но жду его, он за тобой»

Отголоски дзэнских представлений можно найти во многих произведениях русских авторов. Своеобразные взгляды Тютчева трудно истолковать только в рамках ортодоксального христианства. «Час тоски невыразимой: все во мне и я во всем» (стихотворение «Тени сизые смесились») - это бездумное, непосредственное растворение себя в окружающем, существующее в восточных верованиях и являющееся первым шагом на пути открытия дзэн в собственной душе.

Специфика художественного творчества, предполагающая не только обращение к действительности, но и созерцание глубин собственной личности, во многом напоминает чаньское прозрение, возникающее в процессе медитации. Однако этим не исчерпываются переклички русской литературы с буддизмом. Дело не столько в том, что русские авторы обращались к восточным представлениям, а в том, что их самобытный путь оказывался во многом близок учению дзэн.

Переводчик западной литературы В.А. Жуковский в собственном, не переводном стихотворении «Невыразимое» обращается к теме, которая станет для русских авторов одной из ведущих. Это тема адекватной передачи глубинных оттенков переживаний в мертвых словах, перехода живого в мертвое и наоборот: «Но льзя ли мертвое в живое передать?» Автор хочет преодолеть незримый барьер, дать выражение невыразимому. Но мир человеческих чувств настолько сложен и противоречив, что мысль не поспевает за ним. Дзэн - это тоже ускользающее таинство, которое почти не поддается фиксации.

Русская литература XIX века, отвергая шаблоны, условности, устремляется к самой сути человеческого бытия. Очищаются каналы с целью достижения того просветления, которое открывает истину во всей ее незамутненное™. Часто преодолевается то, что было создано предыдущими авторами. Так, в «Кавказском пленнике» Пушкина рождается следующая схема: русский оказывается в чуждом ему мире, где в него страстно влюбляется аборигенка, которая впоследствии гибнет. Схема повторяется в «Бэле» Лермонтова, ее можно найти и у других авторов. Л. Толстой дерзко пересматривает сложившееся, вглядываясь в суть бытия. В его «Казаках» приезжий Оленин влюбляется в аборигенку Марьяну, но сердце девушки отдано местному казаку, что вполне естественно. В финале Марьяна говорит слишком активному герою: «Уйди, постылый!». И русская публика, приняв эту истину, больше не воспроизводит пушкинскую схему. В стремлении понять суть жизни Толстой разрушает ско-

вывающие его барьеры, существующие стереотипы, отметает все книжное, искусственное.

Желание Толстого и Достоевского забирать глубже в своем познании человека, чтобы было всем ближе, понятнее, можно назвать принципом «объективации субъективного». Благодаря этим авторам, миру открылись немыслимые глубины человеческого духа. Позднее субъективный мир удалось материализовать, воплотить в конкретных образах Ф. Феллини, фильмы которого во многом развивают и продолжают традиции русской классики.

По мнению немецкого ученого Э.Ауэрбаха, русские смогли сохранить такую непосредственность восприятия, которую редко встретишь в условиях западной цивилизации в XIX веке; «любое сильное потрясение, житейское, моральное или духовное, сейчас же всколыхивает самые глубины их жизненных инстинктов, и от ровной и спокойной, иногда даже почти растительной жизни они за какой-то момент переходят к самым жутким эксцессам -как в жизни, так и в духовной сфере» [3,с. 513-514]. Немецкий автор, говоря о своеобразии романа, невольно затрагивает проблемы, связанные с русской ментальностью, находящей отражение во всех «продуктах» духовной деятельности людей определенной нации. Эта непосредственность рождает на Руси произведения, которые трудно уложить в существующие жанровые каноны. «Мертвые души» Гоголя у нас поэма, а «Былое и думы» Герцена и «Война и мир» Толстого - непонятно что, в жанровом отношении.

Самым ярким носителем особого, русского начала многим зарубежным авторам представлялся Достоевский: «Неслыханна у Достоевского - особенно у него, но и у других эта смена любви и ненависти, смиренной преданности и звериной жестокости, страстной жажды истины и низменного сладострастия, простой веры и жуткого цинизма; смена эта нередко происходит в душе одного человека и наступает сразу, почти без переходов, выражаясь в мощных колебаниях, характер которых невозможно предвидеть заранее; и при этом люди вкладывают в такие поступки себя целиком, все свои силы, так что хаотические глубины инстинкта начинают зиять сквозь их слова и дела»[4,с. 514]. Хаос и неупорядоченность жизни подсознания впервые заявили о себе в произведениях именно русских авторов. Для Запада в XIX веке открытие этой новой сферы стало откровением. Традиционные рационалистические догматы, следование узаконенным в искусстве правилам приличия долгое время табуировали сферу бессознательного для западного писателя и читателя.

Американский литературовед А. Колдер в работе, появившейся в 1976 году, утверждал, что главная черта русской жизни - сумбур. «Однако эта мысль не оправдывает Достоевского в том, что он написал сумбурный роман и пытался нарисовать столько образов, не сумев сделать их жизненными. Он тасует персонажи, словно это карты, и в отчаянии ожидает такой комбинации, которая даст ему и России возможность выиграть и даст надежду на будущее своего народа»[5, с. 183-184]. Но то, что представлялось многим исследователям отсутствием логики, отказом от следования рациональным принципам, на самом деле содержало в себе упорядоченность нового порядка. Подобно последователям дзэн, русские классики поднимались над требованиями трезвого разума, устремляясь к иным, только им открывающимся вершинам.

Кстати, исследователь первобытного мышления Л. Леви-Брюль в свое время пришел к выводу, что личность мыслит ассоциативно, противоречиво, по законам тождества^ лишь для окружающих культивирует логическое, рациональное мышление. Ассоциативная, алогичная, скрытая природа человека особенно влекла к себе Толстого и Достоевского. В этой сфере они сделали множество открытий, еще недостаточно глубоко осмысленных психологами. Достоевский «снимал» контроль рассудка, изображая своих героев в состоянии исступления, неистовства. В эти моменты в герое показывается нечто глубинное, вневременное, истинное, а также лишенное пола, какое-то «оно».

Для дзэн-буддизма отказ от рационального начала принципиально важен, а идея самоусовершенствования кажется ложной. «Дзэн показывает нелепость совершенствования той омраченности и внутренней конфликтности (расщепленности), в которую загнал себя человек (позволил загнать). Следует просто-напросто выйти из омраченности, из тени, прорваться к своей солнечной основе» [1,с.10].

Толстого тоже волновал «внутренний человек», скрывающийся за внешней оболочкой. Он не верил в реальность внешнего, очевидного. В чем-то его поддерживала философия дзэн: «Все вещи не имеют реальности. Поэтому нужно освободиться от идеи реальности вещей. Тот, кто верит в реальность вещей, живет в совершенно нереальном мире»[1 ,с.143]. Толстой «выслеживал» скрытую суть долго и терпеливо, подобно охотнику за дичью. В начале «Войны и мира» автор пристально вглядывался в жесты, мимику князя Василия Курагина. Но нет, кажется, ничего личного, сокровенного в лощеных манерах живущего в высшем свете персонажа. И вдруг подсознательное, глубинное мелькает, когда князь Василий говорит о собственных детях, «улыбаясь более неестественно и одушевленно, и при этом особенно резко высказывая в сложившихся около его рта морщинах что-то неожиданно грубое и неприятное». Таково его истинное отношение к детям. Слова лгут, но жесты, взгляды связаны с глубинами подсознания.

Существование - изумительное, таинственное и радостное событие, по убеждению дзэн-буддистов. Наташа Ростова Толстого - во многом дзэнская героиня. Подобно духу восточного учения, героиня не существует в статике. Она вся движение, порыв. Ее очарование жизнью таково, что она не удостаивает быть умной. Ее постижение жизни непосредственно, оно лишено всякой теоретичности. Дзэн презирает излишнее умствование, которое уводит от истинной сути жизни. Духовная сущность человека - нечто, лежащее за мыслями и чувствами. Каждое мгновение жизни переживается Наташей Ростовой удивительно остро и свежо, так как она живет настоящим, растворяется в нем.

Человеческая природа безгрешна, по мнению тех, кто исповедует чань. Ее не следует стыдиться. Человек всегда готов обнаружить в себе особый духовный свет и радостно внимать зову жизни. По мысли Льва Толстого, счастье - это нормальное состояние человека. Если стало плохо, ушла радость, то надо искать, в чем ошибка. В своих дневниках автор часто фиксирует, что на прогулке испытал радость жизни. В этом отношении Толстой резко отличается от Тургенева, главные герои которого, чаще всего, несчастны, хотя конец жизни самого Тургенева ознаменован все-таки особым интересом к восточной культуре, произведения искусства которой автор коллекционировал.

Близким другом Л. Толстого в 1860-70-е годы был А Фет. При воспоминании о нем у Толстого, по собственному его признанию, «слюнки текли от мысли». Мы считаем Фета импрессионистом и практически игнорируем его восточные истоки. А, между тем, поэзия этого поэта пронизана глубинными токами дзэн: «Я

пришел к тебе с приветом рассказать, что солнце встало». Эта непосредственная и беспричинная радость бытия была иронически воспринята русским обществом, привыкшим брюзжать, возмущаться, культивировать в себе негативные эмоции. Но поэт напряженно работал над тем, чтобы «навеять» на душу читателя определенные эмоции, вызвать определенное состояние. Поэзия Фета - это взлет, просветление, озарение, восторг бытия, сиюминутность, вбирающая в себя вечность. Лирический герой переживает своеобразное сатори:

И много лет прошло, томительных и скучных, И вот в тиши ночной твой голос слышу вновь, И веет, как тогда, во вздохах этих звучных,

Что ты одна вся жизнь, что ты одна любовь, Что нет обид судьбы и сердца жгучей муки,

А жизни нет конца, и цели нет иной,

Как только веровать в рыдающие звуки,

Тебя любить, обнять и плакать над тобой!

Сатори - японский термин, связанный с дзэн и обозначающий внезапное пробуждение. Это вспышка интуиции, мгновенно открывающая нирвану, это божественный свет, неожиданное просветление, дарящее радость. В русской литературе оно сродни прозрениям героев Толстого. Способность блаженно присутствовать при таинстве бытия, видеть внутренний свет отличает человека, приобщившегося к дзэн. В повести Толстого «Смерть Ивана Ильича» герой лишь перед кончиной переживает просветление, которое в жизни его ни разу не посещало: «Он искал своего прежнего привычного страха смерти и не находил его. Где она? Какая смерть? Страха никакого не было, потому что и смерти не было. Вместо смерти был свет.

- Так вот что! - вдруг вслух проговорил он. - Какая радость!

Для него все это произошло в одно мгновение, и значение этого мгновения уже не изменялось. Для присутствующих же агония его продолжалась еще два часа»[5, с. 183].

Русские писатели часто приходят к буддизму своим путем, вне изучений, вне конкретного знакомства с восточными верованиями. В таком случае, дзэнские представления они открывают в душе как свои собственные. В. Набоков, к примеру, писал о посетившем его откровении, связанном с тем, что жизнь - не борьба, не хищная череда случайностей, а тихий, мерцающий свет, постоянная радость. В. Розанов создал собственную философию, в которой очень много «дзэнс-кого». Может быть, по этой причине интерес к его творчеству в настоящее время стремительно растет. Будучи во многом органичным для русского сознания, дзэн-буддизм приобретает все больше сторонников на постсоветском пространстве.