Почему же это случилось?

15 августа 1936 года в «Известиях» на второй странице в правом верхнем углу под заголовком «В Прокуратуре СССР» появилось лаконичное сообщение о том, что Л. Каменев, Г. Зиновьев и другие предаются суду.

Трудно сказать об истинных чувствах людей, по крайней мере людей среднего и старшего возраста. Всего десять лет назад это были «вожди», члены и кандидаты в члены Политбюро, наркомы, крупные дипломаты, видные хозяйственники, герои революции и гражданской войны, ближайшие сподвижники Ленина. В 1924 году на XIII съезде партии и на предыдущих съездах провозглашались здравицы, встречаемые овациями, четырем деятелям партии и государства — Ленину (на XIII съезде, конечно, не здравица, а светлая память), Троцкому, Зиновьеву и Каменеву. Это запечатлено в стенограммах съездов, и каждый может в том убедиться.

И вдруг — под суд! Впрочем, уже прошли процессы по Шахтинскому делу, осуждены деятели «Промпартии», исчезли с политического горизонта Рютин с товарищами, с научного — Чаянов, Кондратьев и другие ученые. Было сообщение о расстреле убийцы Кирова Л. Николаеве и его сообщников по «Ленинградскому центру». Но то были люди малоизвестные или вовсе неизвестные широким массам трудящихся. А тут — сообщение о том, что преступниками, заговорщиками против партии и Советской власти являются недавние лидеры, широко известные не только в стране, но и во всем мире.

Что думали по этому поводу люди, нам узнать уже не дано: более полувека прошло с тех пор, нынешние пенсионеры были тогда мальчишками. Мы можем довольствоваться лишь тем, что официально было зафиксировано в прессе. В прессе же началась настоящая вакханалия осуждения до суда, клеймения имен без истинной информации и одновременно выражения верноподданнических чувств одному человеку — Вождю.

После упомянутого сообщения сразу же во всех газетах — «гнев трудящихся», «никакой пощады врагам», «уничтожить гадов» и т. д. и т. п. Резолюции выносят митинги рабочих, колхозников, ученых, деятелей культуры; партактивы и общие собрания; отдельные выдающиеся граждане и коллективы направляют письма с выражениями преданности товарищу Сталину. Еще нет показаний обвиняемых, нет приговора, но «массы» уже пылают злым энтузиазмом. Общество превратилось в толпу. Степень искренности всех этих резолюций с требованием казнить? Не знаю, не могу ничего утверждать. Но разве толпа не искренна в своем диком порыве?

Вся эта кампания происходила тогда, когда страна обсуждала проект Конституции, уже названной «Сталинской». Неумолкаемое радио утверждало, что «мы другой такой страны не знаем, где так вольно дышит человек». В «Известиях» — статья под названием «Неприкосновенность личности»: судьям и прокурорам, говорится в ней, надо «сперва расследовать, потом арестовывать», «рано или поздно должен быть поставлен вопрос о допущении защиты на предварительное следствие», упоминали даже Habeas Corpus Act — документ, обосновавший презумпцию невиновности за много веков до этого. Читали статью, очевидно. И тут же требовали «уничтожить гадов», хотя и суд не начался.

Двойная мораль насаждалась грубо, настойчиво, масштабно. О праве мало кто думал. Право слилось в сознании с безусловной правотой «органов», которые, как тогда же было изречено, не ошибаются.

Но вот парадокс. Опубликовано обвинительное заключение, начался процесс. На третий его день «Известия» помещают: «Из Парижа. Председателю Совнаркома. Несмотря на то, что обвиняемые — Зиновьев и его товарищи — всегда были злейшими врагами Социалистического Интернационала и Международной федерации профсоюзов, мы не можем воздержаться от просьбы, чтобы им были обеспечены все судебные гарантии, чтобы им было разрешено иметь защитников, совершенно независимых от правительства, чтобы им не был вынесен смертный приговор и чтобы, во всяком случае, не применялась какая-либо процедура, исключающая возможность апелляции. Председатель Социнтерна Де Брукер. Председатель Международной федерации профсоюзов Ситрин».

Наивные люди из Парижа! Они не могли уразуметь, что происходит у их «злейших врагов». И понятно, тут же получили достойный отпор: «Адвокатов троцкистско-зиновьевских убийц к позорному столбу» — так он, отпор, назывался. Такая публикация, кажется, могла бы чуть отрезвить. Но разве ажиотаж слушает голос разума. К тому же, говоря о гарантиях, защитниках и апелляциях, те наивные из Парижа просто не знали, что по «линии права» к 1 декабря 1934 года была проведена необходимая подготовка. Думаю, интересно и сейчас с ней познакомиться.

10 июля 1934 года ОГПУ было реорганизовано в НКВД и при нем создан внесудебный орган — Особое совещание. В его состав введен Прокурор СССР. Тут тебе и «меч закона», и «надзор» за ним. В день убийства Кирова, 1 декабря 1934 года, Президиум ЦИК СССР принимает постановление «О порядке ведения дел по подготовке или совершению террористических актов». В тот же день! Верх оперативности? За такой срок разработать юридический документ? Или особый дар предвидения событий? Но факт тот, что документ устанавливал невиданный дотоле в юстиции «порядок». Срок следствия до 10 суток; вручение обвинительного заключения за сутки до суда, исключение из процесса «сторон» — прокурора и адвоката; отмена кассационного обжалования и даже просьбы о помиловании — немедленный расстрел. (В 1937 году такой же порядок введут по делам о вредительстве и диверсиях.) Но и этих упрощений оказалось мало. По предложению Л. Кагановича введено внесудебное рассмотрение дел с применением высшей меры, а Молотов, учитывая большое количество дел, предложил вообще «судить» и расстреливать по спискам. Такого не знала даже средневековая инквизиция.

Понятно, шла и подготовка «общественного мнения». Сначала оппозиция была «идейно разгромлена», ее главнейших деятелей сняли с постов, исключили из партии. Потом они покаялись, и к ним отнеслись великодушно: в 1933 году Зиновьева и Каменева восстановили даже в партии...

И вот через три года открытый процесс. Ясно, кто за всем этим стоит, кто дирижирует оркестром. И невольно возникает вопрос: как же этому дирижеру удалось захватить все нити управления обществом?

Когда Сталин пришел к власти? В 1922-м, 1924-м, 1929-м или в 1934-м? Вопрос не праздный в свете анализа событий тех лет. Любая дата может быть принята за точку отсчета. Но все-таки...

Думал я об этом полвека спустя, когда пересматривались на Пленуме Верховного Суда СССР дела «Московского центра», троцкистско-зиновьевского блока (Зиновьев, Каменев) и параллельного центра, возглавляемого Пятаковым и Радеком, потом бухаринско-рыковского правотроцкистского

центра, думал и искал ответ: как же это случилось? Перелистывал газеты тех лет и старался, насколько это возможно, проникнуться атмосферой времени. И терял, терял эту самую точку отсчета. Но, кажется, чувствовал, как в тогдашнюю жизнь вязко вползало нечто химерное, причудливо сплетенное из страха и энтузиазма, приказанного поклонения и добровольного самоотречения. Чувствовал еще потому, что хотя и был пацаном, но пионером, и помню, как тоже проявлял энтузиазм вместе со своими сверстниками-детдомовцами. У нас не было семей, а значит, и репрессированных родителей и родных, и мы были искренни.

А в стране бушевали злые страсти. И раньше были поддержки, одобрения или осуждения того, о чем ораторы на собраниях или авторы газетных откликов имели самое смутное представление. Если имели его вообще. И все-таки, пожалуй, после 1934-го в обществе началась эпидемия болезни, которую можно обозначить как «синдром толпы». Толпа, как известно, живет по законам извращенной диалектики: она неуправляема и в то же время легко направляется единым кличем «ату его»; не имея убеждений, она тем не менее охвачена единым порывом; она может объединить на миг несколько десятков людей, но способна разрастись до безграничности.

Чтобы из общества сделать толпу, нужен был сильнейший, ошеломляющий, нокаутирующий удар. Нужно было чудовищное, оскорбляющее партию и народ преступление. И оно свершилось — 1 декабря 1934 года был убит Киров.

Кто убил? Уже 20 декабря расследование установило — Леонид Николаев по поручению террористического подпольного «Ленинградского центра». «Эта антисоветская группа представляла собой замкнутую группу, потерявшую всякую надежду на поддержку масс...», — говорилось в обвинительном акте. Суду было предано 14 человек, и все расстреляны в том же декабре.

Но все-таки кто убил? Очевидно, приговор по делу Николаева не дал ответа, который был нужен. И уже в январе 1935 года состоялся новый суд. Не над безвестным до того Николаевым, а над вчерашними вождями, крупнейшими деятелями революции — Зиновьевым, Каменевым и другими. То была «проба пера», зондирующий общественное мнение шар: пройдет ли обвинение без улик, приговор без доказательств? Суду были преданы участники так называемого «Московского центра».

В обвинительном заключении было осторожно сказано: «Следствием не установлено фактов, которые дали бы основание предъявить членам «Московского центра» прямое обвинение в том, что они дали согласие или давали какие-либо указания по организации совершения террористического акта, направленного против т. Кирова». Фактов нет, но обвинительное заключение на 19 человек подписал заместитель Прокурора СССР А. Вышинский, следователь по важнейшим делам при Прокуроре СССР Л. Шейнин. Утвердил — Прокурор Союза ССР И. Акулов. Приговор вынесла выездная сессия Военной коллегии Верховного Суда СССР — В. Ульрих, И. Матулевич, А. Горячев. Высокий суд тоже «не установил фактов», однако посчитал достаточным, что осужденные «знали о террористических настроениях «ленинградской группы» и сами разжигали эти настроения». За что Зиновьеву — 10 лет, Каменеву — 5, остальным в этих пределах. С точки зрения права не очень убедительно... но «проба пера» прошла.

Тем не менее полугласный процесс с приговором, основанным не на фактах, а на неких неопределенностях, очевидно, не устраивал. Хотя, понятно, получил «одобрение трудящихся». Судя по всему, требовался грандиозный спектакль с фейерверком. И в августе 1936-го грянул первый из знаменитых «московских процессов» — открытых, гласных, происходивших в Доме Союзов при переполненном зале, где были отведены места и для представителей иностранной прессы. Соблюдались все формы судопроизводства. Подсудимые — те же Каменев, Зиновьев и еще 14 человек — публично давали показания, прокурор Вышинский вел допрос, обращаясь на «вы». Расстреляли — всех. Под приговором подписи — В. Ульрих, И. Матуле-вич, И. Никитченко.

Нет нужды подробно рассказывать, как проходил сам процесс, точно так же, как следующий за ним в 1937 году по делу Пятакова — Радека, как последний открытый суд в 1938-м над Бухариным, Рыковым и их товарищами. Это теперь хорошо известно из многих публикаций, последовавших вслед за реабилитацией в 1988 году. Но на некоторых моментах хотелось бы остановиться.

Для того чтобы делать выводы о справедливости обвинений, не надо допуска к секретным архивам: все запечатлено в открытой печати. Запечатлено броско, резко, страшно. Именно откровенная подготовка к расправе над своими жертвами позволяет ответить на заданный вопрос: когда Сталин пришел к власти: в 1922-м, в 1924-м, 1929-м или в 1934-м? Любую дату можно принять за точку отсчета. Но все же к такой абсолютной власти, когда «можно все» и когда «все» бесспорно получит одобрение — единодушное, всеобщее, без тени сомнения, он пришел в 1934-м. А в 1936 году, а особенно в самом страшном следующем, абсолютная власть не только над людьми, но над их мыслями и чувствами обрела, кажется, безграничный характер. Наверное, кто-то думал иначе, чем предписывала официальная мораль, но даже мыслей своих страшился. Что было, то было. И это достаточно подтверждают воспоминания о том времени самих жертв репрессий. Не только ведь на будущих военных фронтах умирали с именем Сталина на устах. Это имя с отчаянной надеждой неизвестно на что произносили те, кого расстреливали без вины в подвалах Лубянки и иных застенках.

Но в 1936 году на первом открытом московском процессе комедия правосудия должна была явить миру объективность и справедливость. Подсудимые имели «возможность» давать показания перед всем миром. Устроителей занимали и «процессуальные вопросы». Во время суда над Зиновьевым и Каменевым просто дали решительный отпор «непрошеным адвокатам». А в обвинительной речи на процессе Пятакова — Радека Вышинский уже целый раздел озаглавил «Процедурные вопросы». Он всячески доказывал, будто следствие шло без всяких беззаконий, а суд — демократичен и основан на принципах права. Этот свой пассаж он перед тем подкрепил показаниями самих же обвиняемых. Цитирую стенограмму процесса.

Из допроса Богуславского

В. Сначала вы не дали показаний, потом стали давать. Может быть, это объясняется какими-нибудь специфическими условиями вашего содержания под стражей, на вас было оказано какое-нибудь давление?

Б. Нет.

Почему же >то случилось?

В. Может быть, вам просто предложили давать показания, пообещав облегчение вашей участи?

Б. Нет. Меня тяготило преступное положение, в котором я находился.

Из допроса Норкина

В. Может быть, на вас нажали? Как вы вообще содержались, условия камерного содержания?

Н. Очень хорошие. Вы спрашиваете о внешнем давлении?

В. Да.

Н. Никакого давления не было.

В. Можно лишить человека хорошего питания. Лишить сна. Мы это знаем из истории капиталистических тюрем. Папирос можно лишить.

Н. Ничего похожего не было... Я понял безнадежность борьбы... дела, за которое мы держим ответ.

Вряд ли история юриспруденции знает примеры такого единомыслия и сотрудничества обвинителя и обвиняемого. И в который уж раз возникает вопрос: почему на открытом суде почти все они признавались в полной галиматье? Упорно держится версия: то были спектакли с подставными лицами. Я слышал даже о том, будто во время суда у «Бухарина отваливалась бородка». Версия привлекательна, ибо все легко объясняет. Но зададим себе вопрос: пошел бы на подставных лиц Сталин?

Об этом человеке сейчас много пишут. И о его кровавых делах, и о созданной им системе, и о «феномене Сталина», «загадке Сталина», разбирают по косточкам его дела и личность. Из всего, что мы теперь знаем, вряд ли можно допустить, чтобы он согласился на спектакль с подставными лицами. Ему нужно было официальное торжество, унижение бывших оппонентов до полного их морального уничтожения, нужна была месть и созерцание того, как корчатся жертвы на огне его мести. Мне думается, иное объяснение было бы нелогичным. Просто убить? К этому он придет потом, когда будет уничтожать всех без разбору в массовом порядке. Заработает репрессивный механизм, действующий по программе своего творца без его прямого участия. Мог ли он знать тысячи и тысячи его жертв? Этих он знал лично. То были оппоненты, над которыми он взял верх в дискуссии.

Двадцатые годы после отхода от дел и смерти Ленина были наполнены в верхах партии и государства, конечно же, не только спорами о путях строительства социализма, но и отчаянной борьбой за влияние и власть. Сначала Зиновьев, Каменев, Сталин сокрушили опаснейшего претендента на роль вождя — Троцкого; потом Сталин и Бухарин выступили против «новой оппозиции» в лице Троцкого, Зиновьева и Каменева. А уж потом Сталин взялся за своего верного союзника Бухарина. Прочитайте стенограммы съездов — там все как на ладони. Официально дискутировали не о личной власти: о возможности построения социализма в одной стране, о путях такого строительства, о перспективах мировой революции, о нэпе, о понимании ленинизма и т. д и т. п. Кого и в какой степени занимало самое существо вопросов, ответить — дело историков. Но не трудно проследить линии: каждый из соперников Сталина отстаивал свою концепцию, чтобы она вывела его в лидеры. Сталин готов был взять любую программу, лишь бы достичь абсолютной власти. Разгромив создателя «теории винтиков» и «закручивания гаек», он спокойно превратил его теорию в свою практику.

Верный себе, он собственные мотивы и цели в этой борьбе переложит на поверженного противника. Передовая тех дней: «Разбойничий символ их веры сформулировал Каменев, повторив свой ответ на вопрос о стимулах, двигавших жизнь троцкистско-зиновьевского подполья: «жажда личной власти».

У человека, уже ставшего «великим вождем», были все основания соорудить костер мести. Мог ли он простить тому же Каменеву то, что слышал из его уст с трибуны XIV съезда партии?

— Мы, — говорил Лев Борисович, — против того, чтобы создавать теорию «вождя», мы против того, чтобы делать «вождя». Мы против того, чтобы Секретариат, фактически объединяя и политику, и организацию, стоял над политическим органом. Мы за то, чтобы внутри наша верхушка была организована таким образом, чтобы было действительно полновластное Политбюро... Я пришел к убеждению, что тов. Сталин не может выполнить роль объединителя большевистского штаба.

Сталин все помнил и не был способен прощать. Хотя даже такое высказывание тогда еще не было чем-то необычным. Этого не стеснялись, это было нормой. Странным бы казалось иное: смотреть в рот вождям, угадывать, какое мнение им будет по душе. Ленин был страстный полемист. Мы это знаем по его речам, репликам, запискам. Они свидетельствуют о ленинской терпимости к взглядам других. Он уничтожающе резко осуждал фракционную борьбу, но уважал аргументы даже врагов. У Ленина можно, правда, найти «надо расстрелять», «бюрократа посадить» и т. д. Но, цитируя Ленина, мы делаем это частенько вне контекста других слов и самой ситуации, упускаем из виду полемический задор и горячность спора. В живом споре Ленин бросал фразы не для законопроектов и даже не для газетных передовиц. Его соратники и оппоненты, друзья и противники были столь же резки. Они спорили яростно, имея в виду не оценку в будущем их слов, а сегодняшнее дело. Вспомним брестский конфликт, введение нэпа, национальный вопрос и многое другое. Спорили искренне. Неправая сторона признавала неправоту и бралась за выполнение коллективно принятого решения.

И в горячечном бредовом сне никто из них и предположить не мог, что итоги дискуссий о путях строительства партии, государства, социализма будут подводиться на судебных процессах, когда нет даже права на защиту и права на правду. И не только у подсудимых. Это право отняли у самого общества и тем, как я уже рискнул сказать, превратили его в толпу, обуреваемую энтузиазмом без мысли, гневом без чувства — лишь экстазом поклонения божеству. И сколько еще будет таких взвинченных кампаний вплоть до наших дней!

Увы, экстазу поддавались достойные по всем параметрам люди. Хворост в костер подбрасывали завтрашние жертвы. Приведу лишь один эпизод из 1936 года.

В предпоследний день процесса Каменева — Зиновьева, 21 августа, Карл Радек написал большую статью «Троцкистско-зиновьевская фашистская банда и ее гетман — Троцкий». Там есть и такие слова: «Дело разбирается в присутствии сотен людей, десятков иностранных корреспондентов, и никто, не потерявший ума, не поверит, что обвиняемые клевещут на себя...» Каково же на другой день было автору читать в той же газете заявление Вышинского о том, что сделано распоряжение начать расследование о Томском, Рыкове, Бухарине, Радеке, Пятакове? А через год точно так же клеветать на себя? И выслушивать от Вышинского цитаты из собственных статей, клеймящих «врагов народа»? Такие, например (Государственный обвинитель цитирует Радека, писавшего о процессе 1936 года): «Уничтожайте эту гадину! Дело идет об уничтожении честолюбцев, дошедших до величайшего преступления, дело идет об уничтожении агентов фашизма!» Вышинский комментирует в своей речи: «Радек думал, что писал о Каменеве и Зиновьеве. Он писал о самом себе». Прокурор цитирует Пятакова: «Хорошо, что органы НКВД разоблачили эту банду. Браво чекистам!» А потом, на процессе Пятакова, комментирует...

Нет, не хочу бросить лишний камень в этих несчастных людей. Но нам нужна правда, правда до конца. И об их невиновности, и об их вине.

Фантастически жуткое время — мечты о светлом будущем и единодушное одобрение кровавых расправ.

В такой атмосфере «вершилось правосудие». Мы теперь возвращаемся в то время, стараемся все понять и все переоценить. Но, думаю, делаем это крайне непоследовательно, как-то судорожно, все еще не хотим взглянуть правде в глаза. Всей правде! Полвека спустя после осуждения государство, которое они создавали и которое «упустили», вернуло им имя и честь. А общественное мнение? Рыков, осужденный вместе с ним Пятаков, главный обвиняемый на втором «московском процессе», были видными фигурами в народном хозяйстве, равно как Карл Радек — в международном рабочем движении; другие занимали высшие посты, но их имена забылись или полузабылись. Поэтому их реабилитация — говорю о своих, по крайней мере, ощущениях — не вызвала особых вопросов: они воспринимаются как «чистые жертвы» сталинского произвола.

А вот Зиновьев и Каменев, осужденные открыто первыми на процессе 1936 года... Кто они? Они — оппозиционеры. И это действительно так: они выступали со своими взглядами на важнейшие проблемы развития революции, отличными от тех, что поддержало большинство. После смерти Ленина, как считалось, да и сейчас еще считается, они были против «линии партии», отошли от ленинизма и скатились к троцкизму, боролись с «ленинским ЦК». «Большинство» осудило их фракционную борьбу и тем как бы предопределило, оправдало их обвинение, уже юридическое, в немыслимых преступлениях. Давно уже никто не верит, что они были террористами и убийцами Кирова. А вот в том, что это были преданные идеям социализма честные революционеры и никакие не враги партии и государства, в этом, по-моему, еще сомневаются. Не во всем том, мол, в чем обвиняли их, виноваты, но все же виноваты, хотя бы «вообще». Уже реабилитировали осужденных по делу Бухарина — Рыкова, уже стало известно, что скоро будут пересматриваться приговоры Зиновьеву, Каменеву, Пятакову, Радеку и их товарищам. И в этот «промежуток» некий кандидат философских наук пишет в газете в ответ на ранее напечатанную статью. С наивностью довоенного школьника он упрекает ее автора: «Как должно быть известно (выделено мною. — Ю. Ф.) доктору наук, троцкисты, зиновьевцы превратились в контрреволюционную оппозицию, которая... пошла на антипартийные, антисоветские акции...»

Какие же такие антисоветские, то есть противогосударственные, акции? Их нет и не было. Почему борьбу против линии Сталина наш философ считает антипартийной? И в чем антипартийность? Кандидату наук должно бы быть известно, что нельзя обвинять, не имея на руках улик. Впрочем, никаких улик не было в 1936 году у Вышинского. Когда-то, уже в исторической дали, открыто высказанное мнение, отличное от официальной линии, предопределяло судьбы в условиях нетерпимости сталинского единовластия. Раз другое мнение — значит, еретик, значит, достоин костра. Но сейчас-то зачем раздувать уже потухший костер?

Кандидат философских наук имеет право на любое аргументированное мнение о позиции сподвижников Ленина. Но вот это «как известно»...

А, собственно, известно ли, кем были оппозиционеры? Мне хотелось познакомить читателей с основными фигурами первого из «московских процессов», с теми, над кем до сих пор не рассеяны тучи сомнений. О ком, как видите, до сих пор говорят как о персонах во всех отношениях подозрительных.

Григорий Евсеевич Зиновьев и Лев Борисович Каменев рано вступили на путь революционной борьбы и до кончины Ленина были с ним. Опущу их предреволюционные биографии: они безупречны. Упомяну лишь, что накануне Октября произошел всем хорошо известный эпизод с «предательством революции», их выступлением в открытой печати с предостережением о риске восстания. Ленин гневно осудил этот поступок, употребив даже слово «штрейкбрехеры». Но — считал ли он это «предательством»? Лучше всего на это ответят факты.

Избранный в октябре 1917 года членом Политбюро ЦК партии, Зиновьев им и остается после победы Октября. В ноябре едет на Украину для организации борьбы против Украинской рады. После возглавляет Петербургский Совет, в январе 1918-го встает во главе комитета Революционной обороны Петрограда, а в феврале становится председателем Совнаркома Петроградской Трудовой Коммуны. Во время брестского конфликта твердо занимал ленинскую позицию. Позже был организатором обороны Красного Питера от Юденича — членом Реввоенсовета 7-й армии... В 1919 году Зиновьев — председатель исполкома Коммунистического Интернационала, это на 10 лет станет его основной работой. На XII и XIII съездах партии он выступает с политическими отчетами ЦК. Он — один из нескольких признанных «вождей» партии.

Лев Борисович Каменев перед Октябрем — член ЦК партии и один из редакторов «Правды», где, кстати, работал вместе со Сталиным. Да, был «октябрьский эпизод». Но не кто иной, как Каменев, открывает II Съезд Советов, провозгласивший Советскую власть, и становится первым Председателем ЦИК РСФСР. В связи с включением в делегацию для брестских переговоров сдает эту должность Свердлову. Существует и иная версия оставления этого поста, но важно то, что он этот пост занял сразу после Октября. 1918 год—Каменев председатель Моссовета; 1919 — чрезвычайный уполномоченный Совета Обороны на фронтах гражданской войны. 1922 — заместитель Председателя Совнаркома, а после смерти Ленина — Председатель Совета Труда и Обороны. Дополнительный том к Энциклопедическому словарю Гранат — издание, пожалуй, можно считать еще объективным — свидетельствует: «Во время своей болезни В. И. передал К. свой личный архив, из которого впоследствии вырос и развернулся институт В. И. Ленина, директором которого и состоит К.».

Те полувековой давности процессы и, главное, все, что было вокруг них, — это сегодняшняя злоба дня. Мы учимся демократии, овладеваем правилами политических дискуссий тоже во время напряженной борьбы. Наши предшественники — люди двадцатых годов — не сумели овладеть положением и получили тридцатые годы, в инквизиционном огне которых сгорели сами. Они исповедовали нетерпимость к мнению оппонентов и породили террор — физический и моральный. Подавление оставшихся в меньшинстве привело к тому, что один растоптал большинство. А отсутствие самого понятия о праве на личное мнение создало тот дикий «синдром толпы», который освящал именем народа любой произвол.

Именно этот «всеобщий энтузиазм» припечатал на многие имена нестираемые клейма. Упомянутый кандидат философских наук скорее всего писал свое «как известно» без дурных мыслей, пользуясь намертво закрепленным стереотипом. По крайней мере, хочется думать, что это так. И в этом — трагическое наследие истории.

Даже бытовые ярлыки трудно отклеить. Ярлыки исторические срастаются с кожей, особенно если нет уже того, на чье имя их наклеили. Мертвые, говорят, сраму не имут. Стыдно должно быть нам, живым.

К сожалению, для многих из нас, особенно молодых, разоблачение неправедных судилищ полувековой давности воспринимается, как описание нероновых кровавых оргий или зверств грозного царя. Беллетристика, щекочущая нервы. Но ведь живы дети и внуки тех, кто безвинно погиб в тридцатых. Я, например, получил письмо от внучки Льва Борисовича Каменева Ульяны, живущей в Новосибирске. Жив и ее отец — сын Каменева.

Все мы читали о подвиге жены Николая Ивановича Бухарина — Анны Михайловны Лариной, заучившей наизусть его письмо потомкам и полвека твердившей текст, чтобы выполнить волю погибшего мужа. После XX съезда партии этот текст не надо было скрывать в памяти. Но еще ведь тридцать лет пришлось ждать, пока скажут правду о тех, кто был осужден не тайком, а на открытых «московских процессах».

Впрочем, общественная реабилитация «врагов народа», «террористов» и «англо-японо-германских шпионов» произошла задолго до реабилитации правовой. После XX съезда партии никто всерьез не верил, будто друзья и сподвижники Ленина, вместе с ним совершившие революцию, а затем открыто выдвигавшие на партийных дискуссиях альтернативные варианты развития страны, вдруг стали предателями и шпионами.

Я говорил о «синдроме толпы». Но люди оставались и наедине с собой. Верили ли они тогда? Когда шли печально памятные процессы? Ответ мне представляется мучительным. Большинство верило. Особенно, когда собиралось в большинство. А лично каждый? Не знаю. Да и не к тому задаю вопросы, чтобы получить точный ответ. Точный, наверное, и невозможен. Мудро сказал Юрий Трифонов: «Как увидеть время, когда ты в нем?»

До сих пор непонятно отношение к грубо подтасованным обвинениям людей независимых. Лион Фейхтвангер, похоже, поверил сталинскому «правосудию». Сразу после войны бестселлером была книга двух американских авторов «Тайная война против Советской России», где ныне официально реабилитированные крупные деятели нашего государства предстали теми самыми «шпионами», «вредителями», «террористами», которыми их сделали открытые процессы 1936—1938 годов. «Свидетельства» же иностранцев кажутся всегда особенно убедительными.

Естественно, были не только репрессированные, но и члены их семей, их сподвижники и друзья. Уж они-то не могли не знать правды, тем более не могли верить в грубую ложь. Даже те, кого вынудили отрекаться от «врагов народа» под страхом расправы. И все же общественный психоз был так силен, атмосфера страха и лжи так густа, что в общем и целом верили даже они. По крайней мере, допускали возможность того, что, борясь против Сталина, оппозиционеры объективно стали на путь борьбы с Советской властью, что если и не все, то «что-то было».

Теперь точки над i будто бы поставлены. Верховный Суд СССР отменил приговоры 1936— 1938 годов. Тем не менее рано хоронить историю и сдавать судебные дела в архив. Потому что когда читаешь стенограммы процессов — а они были напечатаны для открытого пользования, — снова и снова возвращаешься к вопросу: как же это могло быть? Том стенограммы бухаринского процесса в 708 страниц содержит такие нелепости, столь топорно сработанные обвинения, что удивляешься, как у организаторов хватило смелости все это вынести в открытое заседание и предать широкой гласности? Партийные и государственные деятели, дипломаты, руководители наркоматов и республик вдруг становятся «уголовной бандой шпионов и убийц»? Как это может быть?

Да, но ведь сами во всем открыто признавались. Перед публикой в зале суда, перед советским народом и мировой общественностью. И как истово каялись. Не стану называть фамилию этого подсудимого, но приведу его признание: «Я, как ворон, летящий по запаху на падаль, вливался во всякие враждебные группы, которые борются с Советской властью». Подсудимый становился первым помощником своего обвинителя. X. Г. Раков-ский заявляет: «Я вернулся из Токио, имея в кармане мандат японского шпиона». Н. Н. Крестинский признает, что получал по 250 тысяч марок в год прямо из гестапо.

Официально коронованная «царица доказательств» последовательно развращала умы и чувства людей: еще бы — сами признаются, чего же еще? И уже никого не смущает наглый цинизм устроителей процесса, которые не стесняются вытащить на свет божий то, что всегда составляло тайну застенка.

Н. Н. Крестинский попытался воспользоваться своим правом сказать суду правду с надеждой быть судом услышанным. Он опроверг свои «признания», выбитые из него предварительным следствием. Воспроизвожу его диалог с Вышинским.

Из стенограммы заседания 2 марта 1938 года

К. Я дал на предварительном следствии неправильные показания, потому что на опыте своем лично пришел к убеждению, что до судебного заседания мне не удастся опорочить эти мои показания.

В. А теперь вы думаете, что вам их удастся опорочить?

Почему же »то случилось?

К. Важно то, что я заявляю, что не признаю себя троцкистом. Я не троцкист.

В. А вы с какого времени начали говорить правду?

К. Сегодня говорю правду.

Из стенограммы заседания 3 марта 1938 года

К. Вчера под влиянием минутного острого чувства ложного стыда, вызванного обстановкой скамьи подсудимых и тяжелым впечатлением оглашения обвинительного акта, усугубленного моим болезненным состоянием, я не в состоянии был сказать, что я виноват. И вместо того, чтобы сказать «да, я виновен», я почти машинально ответил «нет, не виновен».

В. Машинально?

К. Я не в силах был перед лицом мирового общественного мнения сказать правду, что я вел все время троцкистскую борьбу. Я прошу суд зафиксировать мое заявление, что я целиком и полностью признаю себя виновным по всем тягчайшим обвинениям, предъявленным лично мне, я признаю себя полностью ответственным за совершенные мною измену и предательство.

В. У меня пока нет вопросов.

Председательствующий В. Ульрих:    Садитесь,

обвиняемый. Переходим к допросу подсудимого Рыкова. Показания, данные на предварительном следствии, вы подтверждаете?

Р. Да, подтверждаю.

Урок сидящим на скамье подсудимых был преподан откровенно и наглядно. Уж они-то знали, что происходило с Николаем Николаевичем Крестинским в ночь со 2 на 3 марта, в перерыве между двумя заседаниями. Поэтому стоит ли удивляться «покаянным» словам товарища по несчастью Г. Ф. Гринько: «На доверие я ответил изменой, черной, как ночь, и партии, и родине, и Сталину... я смею сказать о моей радости по поводу того, что наш злодейский заговор раскрыт». Не думаю, что у нормального уголовника, у любого виновного подсудимого изобличение может вызвать радость.

Кощунственно бросать в них камни. Лучше отдадим им должное. Ведь даже в своем безнадежном положении, когда хоть крошечный оправдательный аргумент подавлялся потоками площадной брани, несущейся с кафедры государственного обвинителя, даже слабое сопротивление раздражало, ибо срывало сценарий. Они, как могли, держались. Поэтому-то «любимец партии», крупнейший теоретик партии был назван Вышинским «подлой помесью свиньи и лисицы» и многими другими оскорбительными кличками. Над ним прокурор особенно измывался. Еще бы, после эпизода с Крестинским Николай Иванович Бухарин все равно находил мужество спорить с всесильным обвинителем.

Перед реабилитацией в журнале «Коммунист» прочитал я его работу, столь созвучную злобе нашего дня: о трактовке ленинских идей социалистического строительства. Прочитал, сопоставил с тем, чем мы живем сейчас, а потом вернулся в март 1938-го. И трагедия тех лет предстала передо мной особо ощутимо, как бы осязаемо.

Удивительно сложилась жизнь этого человека. Она к моменту реабилитации составила бы по времени век. Век, расколотый надвое: 1888 — рождение, 1938 — казнь; 1988 — возвращение из небытия. Экономисты, философы, историки, надо полагать, еще не раз будут обращаться к его трудам, анализировать его идеи путей социалистического строительства. Мне же хотелось лишь реконструировать поведение Николая Ивановича на том суде, где все было заранее расписано, шло по утвержденному сценарию и где подсудимые вовсю помогали прокурору их обвинить, а суду — их осудить. Они понимали, конечно, свою обреченность, но все-таки... Каким образом был сыгран столь грубо состряпанный спектакль? Я упоминал версию о подставных лицах и высказал мнение о ее нелогичности.

М. Шатров в пьесе «Дальше... Дальше... Дальше!» выдвинул другую версию: по требованию Сталина, ради «высоких целей» окончательного разоблачения оппозиции, в призрачной надежде на спасение близких они надели на себя, еще живых, саваны.

Это находит некоторые косвенные подтверждения.

В последнем слове на суде Н. И. Бухарин — по каким причинам, теперь не установишь, подтвердил «добровольность» чудовищных признаний, отвергнув физическое воздействие. «Часто объясняют, — говорил он, — раскаяние различными вздорными вещами вроде тибетских порошков... Говорят о гипнозе... Объясняют достоевщиной... «бейте меня, православные, я злодей»... Но дело совершенно не в этом».

В чем же дело? Думаю, это навсегда останется загадкой: в живых из подсудимых на трех процессах не осталось никого. Соглашаясь принять чудовищные и нелепые обвинения, Николай Иванович все же был стоек и не смог признать невыносимое для него. «Я отвергаю обвинение в покушении на Владимира Ильича, — заявил он, — но мои контрреволюционные сообщники и я во главе их, пытались убить дело Ленина, продолжаемое Сталиным с гигантским успехом». Позорный самооговор? Нет, единственно возможный вариант не дать растоптать себя окончательно, не пойти на признание, что поднял руку на учителя и друга. Да, он признавался во всех вменяемых ему преступлениях. Вообще. Вроде «убить дело Ленина». Но он устоял и не признался в конкретных деяниях, что ему вменяли. Он «стремился» к реставрации капитализма, выбрав как средство свержения советского правительства войну и расчленение СССР; он был «организатором» вредительства, терроризма и шпионажа. Все обвинения общего характера принял. То, что он убийца и шпион, — отверг категорически.

Но процесс публичный, обвинения надо доказать, гласно представить народу и миру. Без фактов, без конкретизации деяний не обойтись. Это в Особом совещании за семью замками можно зачитать страничку обвинения и вынести приговор. А здесь необходимо делать хорошую мину. Ох, не всегда она, эта мина, получалась у «товарища прокурора».

Вот образчики полемики Бухарина и Вышинского, жертвы и палача. Ну, скажем, по поводу «дворцового переворота».

Б. Зарождение идеи государственного переворота у нас, у правых заговорщиков, относится примерно к 1929—1930 годам, но в то время на осуществление «дворцового переворота» не пошли по двум основаниям...

В. Почему не пошли — это не так интересно. Что означает выражение «дворцовый переворот»?

Б. Силами, которые сосредоточены в Кремле.

Почему же это случилось?

В. Тогда не лучше ли говорить не о «дворцовом перевороте», а о попытке захвата власти путем вооруженного восстания?

Б. Нет, вооруженное восстание сказать не совсем правильно. Вооруженое восстание есть массовая вещь.

В. Какие массы, у вас не было никаких масс!

Б. Следовательно, это не есть восстание.

В. Восстание при помощи группы.

Б. Если вам угодно определять восстание группы как восстание...

Читаю это и многие другие места стенограммы и ловлю себя на мысли: мужество и чувство достоинства нужны были, чтобы скрестить шпагу со всемогущим прокурором.

Говорили, да и сейчас говорят: кем бы ни был Вышинский, но как криминалист и логик он-де показал себя сильным ,на этих процессах. Почитайте его речь, ход допросов: сплошная брань и силовой нажим. Насколько выше по интеллекту тот же бесправный подсудимый, отлично понимающий разыгрываемый с ним фарс. Прокурору надо доказать, что Бухарин и его товарищи по несчастью хотели расчленить СССР, отдав Украину — немцам, Белоруссию — полякам, а Дальний Восток — японцам.

Б. Если другие говорят об этом, я не имею оснований не верить...

В. Можете мне ответить без философии?

Б. Это не философия.

В. Без философских выкрутасов...

И здесь, после карусели насчет «организации Бухариным» кулацких восстаний, вызванных, как известно, перегибами сплошной и ударной коллективизации, к которой уж кто-кто имел отношение, но не Бухарин, прокурор начал танец вокруг шпионажа. Уличить в этом, по всей вероятности, было центральной задачей обвинения. Вредительство, дворцовые перевороты, террористические акты — тоже, конечно, ужасные вещи. Но продаться иностранным разведкам, опуститься до платного шпионажа — тут уж никто не посочувствует, все «поймут» и все будет оправдано.

Уже многие подсудимые признали, что являются агентами немецкой, японской и польской разведок. Таким же должен стать «любимец партии», друг Ленина, виднейший экономист и авторитетный еще в глазах многих теоретик.

В. Подсудимый Бухарин, вы признаете себя виновным в шпионаже?

Б. Не признаю.

В. Обвиняемый Рыков, получал ли Бухарин какую-нибудь информацию об этого рода деятельности?

Р. У меня с ним разговоров об этом не было...

В. Позвольте считать установленным (?!), что Рыков и Бухарин знали о существовании изменнической связи, в состав которой входил и шпионаж. Это вытекает из...

Б. Таким образом, получается, что я знал, что из чего-то что-то вытекало.

В. Я прошу суд разъяснить обвиняемому Бухарину, что он здесь не философ, а преступник...

Если бы это был суд, а не судилище, он бы объяснил прокурору, что он, прокурор, не юрист, коль скоро объявляет человека преступником до приговора. И осадил бы за неуважение к суду. Но это — если бы был суд...

В. Мы вас спрашиваем здесь на гласном пролетарском суде, мы спрашиваем здесь перед всем миром... на этом суде, какой разведкой вы были завербованы — английской, германской или японской?

Б. Никакой.

В. Я к Бухарину пока не имею вопросов.

В чем угодно готов был себя признать Н. И. Бухарин, но иностранные разведки отверг. Признавался же в фантастических вещах. Например, рассказал, как они с Томским собирались «арестовать XVII партсъезд». Как планировали расчленение СССР и многие другие нелепости.

Спектакль продолжал двигаться к зловещему финалу.

В обвинительной речи Вышинского, пожалуй, сконцентрировались все извращения принципов права. Улики подменялись «логикой вещей», отсутствие доказательств покрывалось вынужденными признаниями, отрицание обвинений просто игнорировалось. Право извращалось нагло. Вот что говорил Вышинский: «Бухарин отрицает. Но нельзя же в самом деле считать за аргумент ничем не мотивированное отрицание, тем более что это отрицание противоречит самой логике вещей». На что Бухарин в последнем слове заметил: «за доказанное принимается то, что нужно доказать».

По странной логике откровенный произвол, заранее задуманное злодейство все-таки ищет философское, историческое или правовое прикрытие. Откровенная, грубая сила всегда хочет выглядеть хорошо. Сталинский режим мог посылать на плаху людей вообще без суда, по решению Особого совещания и даже «по спискам». Отсутствие улик не останавливало расправу. А вот признания добивались всеми возможными и невозможными путями. А зачем, собственно, оно нужно, признание? Как сказал Бухарин на процессе, «признание обвиняемых есть средневековый юридический принцип».

Но дело-то в том, что признание, отвергаемое правом в качестве абсолютного доказательства, в глазах людей, увы, не теряет убедительности. Поэтому и сейчас «образованные» юристы, прослушавшие университетские курсы, а потом ставшие дознавателями и следователями, весь благородный багаж знаний вместе с действующими законами отодвигают в дальний угол и говорят своему визави: «Признайся и пойдешь домой, а иначе...» И разве нынешние «образованные» судьи не пишут в приговор без всякого анализа: «Считать достоверными показания, данные подсудимым на предварительном следствии»? Пишут, утверждая точно такое же в принципе беззаконие. Не стану ссылаться на публикации последнего времени — их слишком много.

Кощунственно, скажут, сравнивать откровенный произвол тех лет со следственно-судебными ошибками наших дней. Кто знает, может кощун-ственность сравнений убедительнее всего подтвердит трагичность пренебрежения принципами права. Мы уже говорили, как в теоретических правовых спорах конца 20-х годов безусловно честные большевики под влиянием злобы дня, задач «классовой борьбы» отступали от принципов права, обосновывали правомерность суда без состязательности и гласности, обосновывали упрощенный процесс для классово-чуждых элементов. Увы, теоретические извращения основ права вскоре становились попранием всех прав личности, обоснованием неприкрытого произвола.

По причудливой иронии судьбы вместе с Н. И. Бухариным и его товарищами на скамье подсудимых в 1938 году сидел тот, кто практически начинал кровавую оргию, так сказать, воплощал «идею топора» в саму рубку голов. О Генрихе Ягоде идет речь. Он сменил на посту начальника ОГПУ Менжинского. Он стал создателем лагерей, он начал расправы с личными недругами и друзьями Вождя. Он передал кровавую эстафету новому наркому внутренних дел — Ежову, а сам испил до дна ту самую чашу, которую вылепил для других.

Ну, скажем: «Ни один преступник не должен уйти от ответа». Кто возразит? Цель благая. Но насколько реальная в исполнении? Представим себе:           преступник ушел. Не поймали. Все равно — вынь да положь преступника. Из благородного требования — раскрыть любой ценой — родилось «Витебское дело» и множество других. Что ж, спросят, не ставить такую цель? Цель — да! Но не может, не должна она подавлять закон. Заслонять главный принцип права: «Ни один невиновный не может быть осужден. Никогда и ни при каких обстоятельствах». Вот это и цель, и практическая задача дня. Для каждого суда. Каждого прокурора. Каждого отделения милиции. Без всяких затрат и дорогой техники. Сомневаться, пока не убедишься. Как того требует закон. Но эта главная цель правосудия у нас все еще на втором плане. И не только в практике юстиции, но и в нашем правосознании: «Что с ними цацкаться... в порошок их».

Впрочем, я отвлекся от процесса, от 1938 года. Тогда сомневаться было не позволено никому. И это, быть может, самое тяжелое наследие того времени... В одном уральском городе в музее художественного литья я увидел искусно сделанный, украшенный насечкой топор. Подарок областной партконференции 1929 или 1930 года. На одной стороне лезвия высечена надпись: «руби правый уклон», на другой — «руби левый уклон», на обухе — «бей по примиренцам». Символический подарок перед общественным форумом! Человеку не оставалось никакого выбора, кроме как «преданно следовать». Даже молчать было рискованно, по тем меркам преступно — «бей по примиренцам».

В такой, только еще более гнетущей, обстановке прошли три открытых московских процесса. Она, эта обстановка, атмосфера, ее определяющая, в какой-то степени объясняет, как могло все случится.

Сейчас, как я уже упоминал, стало известно так называемое «завещание Бухарина», заученное наизусть его женой: его истинное «последнее слово». Оно, очевидно, не может иметь силы документа. В стенограмме зафиксировано его другое, официальное последнее слово. Оно ровным счетом ничего на значило для суда и никак не могло повлиять на предопределенный приговор. Не мог этого не понимать и сам подсудимый. И все же он говорил. Признаваясь, он, в сущности, отрицал («Я считаю себя политически и юридически ответственным за вредительство, хотя не помню, чтобы давал директивы о вредительстве»), беря на себя ответственность за создание антисоветского блока, он высмеивал вменяемые блоку преступления («Как можно утверждать, что блок организован по заданию фашистских разведок? Это в 1928 году!»). Соглашаясь, что заслуживает самой суровой кары, он надеялся, что придет сегодняшний день — день Правды.

Из постановления Пленума Верховного Суда СССР от 4 февраля 1988 года.

«В деле отсутствуют доказательства вины X. Г. Раковского, М. А. Чернова и А. П. Розенголь-ца в шпионаже, а Н. И. Бухарина и А. И. Рыкова в руководстве шпионской деятельностью указанных выше лиц. Проведенными компетентными органами проверками установлено, что сведений о связи кого-либо из осужденных с иностранными спецслужбами не имеется... Обвинение Н. И. Бухарина и А. И. Рыкова в создании на Северном Кавказе... и других местах преступных групп для борьбы с Советской властью также ничем не подтверждено.

Вывод о виновности осужденных в организации диверсионных и вредительских актов противоречит фактическим обстоятельствам дела и поэтому является необоснованным... Не содержится каких-либо объективных доказательств обвинения осужденных, в отношении которых внесен протест, в террористических актах. Причастность кого-либо из них к убийству С. М. Кирова не установлена, равно как не установлена причастность Н. И. Бухарина к подготовке в 1918 году убийства Ленина, Сталина и Свердлова, а также к покушению эсерки Каплан на жизнь В. И. Ленина».

Процесс Бухарина, Рыкова и других 1938 года стал, пожалуй, кульминационным пунктом репрессий. До того они шли по нарастающей, после этого начался хоть какой-то спад. И это был последний открытый процесс. Отныне «правосудие» вершилось только втайне. Все же могли люди усомниться даже и тогда...

Век расколол надвое не только судьбу Николая Ивановича Бухарина. Раскол прошел по всей массе людей и по совести каждого, по нашей истории и общественному сознанию. К счастью, пришло время «собирать камни». Приговоренных к расстрелу, миллионы других безвинно погибших к жизни уже не вернешь. Но мы теперь имеем возможность хотя бы склеить осколки их биографий...

На XX съезде партии были осуждены беззакония тех лет, ликвидированы тайные судилища, приняты новые уголовные законы. Все было расставлено по местам. Но прошло время, и начали появляться тоже осужденные без вины, осужденные с соблюдением всех видимых глазом форм судопроизводства, при возможности защищаться и обжаловать приговоры. Вползло в нашу жизнь «телефонное право», «заказные дела», следствия «по указанию».

В период гласности и перестройки судебная практика возвращается к праву: возвращаются следствию сляпанные по команде дела, выносятся оправдательные приговоры. Но с каким же адским сопротивлением происходит восстановление в правах невиновного, а вместе с тем и самой законности. Так и тянет к привычному: раз был «там», значит, что-то «было», «органы не ошибаются». Это не расхожие фразы. За этим — попрание закона и справедливости. Страдают от этого люди. Но и подрывается суть самой перестройки, поскольку делается все по старым канонам, старыми методами, так сказать, «по старым учебникам».

Законность не юридическая только проблема. Это и гласность. Это и утверждение демократии как нормы жизни. И на этих основах — изменение и воспитание правосознания людей. Это последнее потребует самых больших усилий и, очевидно, немало времени. Однако нам не остается ничего иного, как упорно идти к цели: иначе общество жить и нормально функционировать не может.