Можно назвать великое слово, которому все должны повиноваться, — это свет. Каждый человек, будь то самый пылкий, безумно влюбленный в свои вымыслы, самый вялый в своем воображении, самый примитивный или самый дикий в своей работе, выражает и поражает, едва только он вводит свет. Если он сумел извлечь из своей палитры искру огня, он — художник, он должен быть признан, он имеет право жить в великой семье художников, ибо свет, претворенный в произведении искусства, — это всеобщая жизнь, это весь мир... В нем отличительная черта искусства. Без света нет и творения, все — хаос, мертво или однообразно. Вопреки нашим несогласиям, нашим спорам, мы должны отдать справедливость даже тем школам, которые мы отвергаем, если в них есть дыхание света. Период упадка, начавшийся с Карраччи и завершившийся эрой Давида, насчитывает немало уродов, заблудших, беспринципных кривляк; и все же все они еще владеют секретом Прометея — по их упадочным произведениям разлит солнечный луч. Все эти малые мастера Голландии и Фландрии, искавшие счастья в Италии и раздражающие нас своими произведениями — Берхем, Карель Дюжар-ден, Герман Сванвельт, Пейнакер5 и другие, — сохранились лишь благодаря секрету их освещения.

Умелая композиция, одно из их достоинств, была бы ничем, если бы ее не поддерживало бы искусное освещение. Нашим французам XVIII века прощаются все фривольные дерзновения не благодаря их реальному духу, но благодаря их гармоническому свету. ...] Вкладывая в изображение все силы своего сознания, исповедуя религию всеобъемлющей природы, я смогу вызвать в вас вновь пережитую вами печаль. Если моя картина дает точно и без ненужных прикрас простое и верное изображение местности, где вы бывали; если мне удастся передать воздух и все, чему он дает жизнь, свет и все, что распускается и умирает под его лучами, передать жизнь поколений всего мира растительности, тогда вы услышите, как стонут деревья под ударами ветра, который должен их сломить, как птицы зовут своих птенцов и кричат, когда их не находят, почувствуете, как дрожат стены замка. Это изображение скажет вам, что всему приходит конец и что, как женщина, которую вы любили, все исчезнет, чтобы возродиться в новых многообразных формах. Наше искусство способно достичь патетичности, которой вы жаждете, только искренностью передачи, только самой точной правдой, какую искусство в силах выразить. Размышляя со всей силой веры своего сердца, приходишь к мысли о всеобъемлющей жизни. Не копируешь с математической точностью то, что видишь, но чувствуешь и передаешь реальный мир, с судьбами которого ты связан6 [...]

[...]Я слежу за лучами, которые проходят сквозь тополя и доходят до меня; луч приносит мне благоухание листьев и крик насекомых. Я должен еще учиться, чтобы использовать это.

[...] Деревья будут по-настоящему моделированы, если в картине будет ощущаться атмосфера.

[...] Тот, кто живет в тишине, становится центром вселенной; еще немного, и я бы счел себя солнцем какой-нибудь маленькой вселенной, если 6 мой этюд не напомнил мне, какого труда стоит изобразить бедное деревцо или кустик вереска. [...] Человек должен был бы быть настолько мужественным, настолько добросовестным и настолько богатым, чтобы он смог создать только одну изумительную работу, которая была бы шедевром и прославила бы человека в его творении. Если бы мне предложили высказать желание, я пожелал бы быть миллионером, чтобы создать одну-единственную картину, посвятить себя ей, наслаждаться, мучиться и радоваться, пока после многих лет испытания я не почувствую, что удовлетворен своей работой и могу подписать ее, сказав: «Здесь предел моим силам и предел моему вдохновению». Остальную жизнь я стал бы делать рисунки, писать для развлечения этюды, которые были бы только цветами, разбросанными вокруг той работы, которая меня удовлетворила. [...]

[...] Если по каким-либо нелепым сплетениям судеб я окажусь в тюрьме и буду приговорен к смерти и если при этом у меня будет хоть один листок бумаги и карандаш... я буду думать только о том, как изобразить деревья в свете, небо в его сиянии, природу в ее красоте. Я могу обо всем забыть, думая о солнечной призме. [...]

[...] Дерево, которое шумит, и вереск, который растет, для меня великая история, которая не меняется; если я буду говорить их языком, я буду говорить на языке всех времен. [...]

[...] Я люблю музыку естественную, которая передает могучее дыхание ветра, шелест листьев, которая наполнена мелодиями, как воздух насыщен светом и солнцем. Все это я слышу в музыке. [...]

Письма из бесед с учениками

[...] Ваши деревья должны крепко держаться в почве, их ветви должны выступать вперед или углубляться; зритель должен думать, что он может обойти кругом дерева, и, наконец, форма — это первое, что нужно соблюдать. Чтобы ее передать, ваша кисть должна выражать смысл предметов, которые она изображает. Ни один мазок не должен быть положен плоскостно, каждый мазок должен играть роль в целом и выражать что-либо. [...]

[...] То, что определяет законченность картины, — это отнюдь не количество деталей, а верность общего. Картина ограничена не только рамой. В каждом сюжете есть предметы главные, на которых наш взгляд задерживается; другие служат дополнением, они нас интересуют меньше... Главные предметы должны прежде всего поражать того, кто смотрит на наши картины. Наоборот, если ваша картина выполнена с начала до конца с одинаковой законченностью, зритель на нее смотрит равнодушно. Его все интересует — значит, ничего не интересует. [...]

Предлагая копировать ученикам картину ван Гойена, которая находилась у него в мастерской, Руссо говорил: «Ему не надо было много цвета, чтобы передать пространство. В крайнем случае можно обойтись без цвета; но ничего нельзя сделать без гармонии».