Письма барону де Журсанво Клюни, 1779—1780 гг.

Знаете ли Вы, что я хочу попросить Вас об одной милости? Моим просьбам нет конца, и я боюсь Вас утомить ими. Но нет, та, о которой я хочу говорить, исполнима: позвольте мне оставить эти проклятые места, когда я закончу те произведения — картины и гравюры, — которые Вы заказываете в своем письме. Не говоря уже о том, что я теряю здесь драгоценное время, которого мне жаль, я тоскую здесь так, что не могу выразить этого словами, и не в силах оставаться здесь дольше, не сокращая этим своей жизни. Позвольте мне ехать в Париж, сударь: там я не только буду в состоянии создать для Вас произведения, более достойные Вас и меня, но не стану терять ни минуты и буду совершенствоваться все больше и больше. Я осмелюсь только просить у Вас для этой поездки Вашего покровительства и кое-каких рекомендаций, и я надеюсь, чго Вам не придется раскаиваться в том, что Вы подарили мне первое и доверили второе. Вот чем я буду там больше всего заниматься. Я буду много рисовать: 1. С античных статуй, чтобы постигнуть красоту форм; с анатомированных тел, чтобы научиться точно передавать эти формы; с натуры, чтобы уловить их во всей их сложности, и если я смогу, соединить все это в собственном рисунке. 2. Затем я буду сравнивать одно с другим, либо для того, чтобы проверить сходство, либо с тем, чтобы обнаружить недостатки. Кроме того, я буду многому учиться у великих мастеров, таких, как Рафаэль, Тициан, Рубенс и другие, — у одних грации, изяществу рисунка, тонкости н естественной возвышенности выражения, у других — пленительному искусству колорита, прекрасной стройности композиции, волшебству светотени и многому другому. Наконец, я из всего постараюсь извлечь пользу, по мере своего таланта. Что вы думаете об ртом, сударь? Мне не терпится привести все это в исполнение; чем горячее становится мое стремление, тем больше я тоскую в Клюни. [...]

Фоконье. Рим, 1786—1787 гг.

[...] Я только что видел великолепные шпалеры, исполненные некогда по картонам прославленного Рафаэля; мне кажется, что из всего, что он создал, это бесспорно самое прекрасное, самое выразительное и глубоко прочувствованное. Но если есть человек, который далеко превзошел его в глубине, верности мысли, чувства, перспективы и т. д., то это неподражаемый Леонардо да Винчи, отец, князь и первый из всех живописцев; по его знаменитой «Тайной вечере», написанной для трапезной доминиканцев в Милане, также выполнена одна шпалера. Эта картина — лучшая в мире, это — вершина живописи. Все достоинства искусства соединились в ней, достигнув своего предела. Когда стоишь перед ней, то не устаешь восхищаться и всем вместе взятым и каждой деталью в отдельности. Это неисчерпаемый источник для изучения и размышлений. Талантливому человеку было бы достаточно увидеть эту картину, чтобы сравниться в мастерстве с Рафаэлем или даже превзойти его, ибо в ней соединилось все лучшее. Однако лишь немногие люди уделяют внимание не только этой картине, но и вообще всему, что осталось от Леонардо. Либо достоинства этого великого человека слишком превосходят их понимание, либо созданное им слишком совершенно для того, чтобы они рискнули когда-нибудь приблизиться к его манере, которая кажется им чем-то решительно недоступным. В этом удивительном человеке высшая гениальность соединилась с необычайной ясностью и глубиной мысли — качества, которые редко сочетаются в одном лице, ибо первое обычно свойственно сангвиникам, а второе — людям холодным и рассудочным. Недаром ему понадобилось девять лет, чтобы написать эту великолепную «Тайную вечерю», где апостолы с таким поразительным разнообразием характеров откликаются на слова Иисуса Христа: «Истинно говорю вам, что этой ночью один из вас предаст меня».

Девожу. Рим, 28 марта 1786 г.

[...] Когда ты знаком со множеством людей, которым следует оказывать внимание, то портишься и теряешь свой характер, свой взгляд на вещи, становишься похожим на других, мелочным, ничтожным; посещая людей, стремишься им нравиться, и в конце концов грустная развязка — начинаешь делать то же, что и все. Если бы все великие мастера поступали так же, мы ничему не могли бы научиться в их произведениях. Художник, занятый работой, должен быть свободным; он должен действовать согласно своим принципам и своему образу мыслей, который только в одиночестве может приобрести глубину и устойчивость. После того как он стал самостоятельным и достиг той степени мастерства, которую считает для себя доступной, он может приступать к работе, не теряя осмотрительности, чтобы не впасть в манерность. Леонардо да Винчи, этот Гомер живописи, который мог бы давать уроки Рафаэлю, Микеланджело и всем мастерам, какие существовали до и после него, сказал, что художник должен всецело принадлежать самому себе, что одиночество ему положительно необходимо для более внимательного изучения природы. Наконец, несомненно, что надо либо примириться с тем, что ты ничему не научишься, посещая общество, оказывая людям внимание и теряя на это свое время, либо пожертвовать обществом и его пагубной лестью ради занятий и ради удовлетворения, которое ощущаешь, совершенствуя свой талант. [...]

Фоконье. Рим, 1786-—1787 гг.

[...] Хорошее умение видеть, друг мой, не всегда предполагает умение хорошо чувствовать, а также и способности, которые нужны, чтобы применить его на деле. Можно иметь превосходные принципы, хорошо знать в общих чертах все, что требуется для создания прекрасных вещей, но высшее искусство заключается в том, чтобы разумно и с чувством применить это к тому, что хочешь сделать; в ртом главная трудность. В живописи есть столько средств нравиться большинству, что нередко, найдя и использовав только простейшие из них, можно создать хорошую картину, но несчастье в том, что при этом совершенно забывается то, что могло бы сделать ее великой. Чтобы быть понятным, друг мой, я скажу, что художники слишком поглощены тем, что создает картину, и недостаточно тем — что придает душу и энергию изображенному на ней. Они думают о блеске колорита, о волшебном эффекте светотени, об изысканном разнообразии оттенков, немного и скудно — о рисунке. Их занимают даже страсти, которых требует сюжет; но о чем они уже не думают и что было главной целью тех великих мастеров, которые стремились волновать сердца, — это с силой выразить характер, присущий каждому лицу. Если это лицо одушевлено чувством, которое свойственно его характеру, оно приносит с собой жизнь и правдивость, которые поражают и волнуют зрителя. На картинах и в театрах можно видеть людей, которые изображают страсти, но которые, не сумев проникнуться характером тех, кого они показывают, всегда выглядят играющими комедию или подражающими, как обезьяны, тем, в кого они должны были перевоплотиться. Кроме того, в картине должен господствовать не красивый цвет или привлекательный контраст тонов, способный придать ей лишь мишурный блеск и сделать ее фальшивой, а спокойный и мягкий, но мужественный тон, который нравится зрителю, не ослепляя его, и позволяет душе наслаждаться всем, что ее трогает. [...]

Сен-Венсану 4. 8 мая 1822 г.

Сударь, мне было бы очень трудно отвечать на лестные слова, с которыми Вы обращаетесь ко мне в том письме, что Вы оказали честь написать мие. Поэтому я умолчу о таланте, который, как Вы уверяете, доставил Вам большое удовольствие. Что же до упреков, которые мне обычно делают из-за того что я изображаю природу более привлекательной, чем она есть, то я отвечу, что все усилия искусства не только далеки от того, чтобы приукрасить ее, но не могут даже достигнуть очарования этой прекрасной природы, и Вы, сударь, знаете это так же хорошо, как и я. [...]