ПОЭТИКА ВРЕМЕНИ И ПРОСТРАНСТВА В ПОЭЗИИ И.БРОДСКОГО

ПОЭТИКА ВРЕМЕНИ И ПРОСТРАНСТВА В ПОЭЗИИ И.БРОДСКОГО

Автор - А.Н. Воробьева

ЧИТАТЬ ПОЛНЫЙ ТЕКСТ СТАТЬИ

Поэзия Бродского поражает масштабом литературной эрудиции. Его стихи буквально ’’набиты” плотными рядами мифологических и библейских образов, исторических и литературных ассоциаций и ре­минисценций, что само по себе выводило Бродского за рамки дозво­ленной литературы. При этом стихи Бродского — ”не полемические стихи: им не о чем спорить с официальностью, они просто потусто­ронни по отношению к ней...” [1]. Эстетическая цель поэта — восста­новить поэтический мир, когда-то близкий, дорогой и понятный чита­телю, обладавшему тем же культурным уровнем, что и поэт, — тре­бует порой больше средств и материалов, чем новое строительство. ’’Траты” Бродского налицо: бесконечный мощный поток слов, об­разующий ’’большое стихотворение”, организованный на медлитель­ной, плавной ритмике [2]. Многословие снижает эмоциональный смысл слова, ослабляет его экспрессию, охлаждая характерный для русской поэзии эмоционально-лирический (болевой) образ.

Бродский очищает образ от романтических, изживших себя в ка­тастрофах XX в. иллюзий, поворачивает его от эмоций в сторону рас­судка, трезвого разума — необходимого ’’продукта” ’’лечащего” Вре­мени. Эмоции выведены за пределы поэтического мира Бродского, они — ’’продукт” Пространства, основное свойство которого — беспре­дельное растяжение или, наоборот, столь же беспредельное сужение (в обоих случаях пространство — тупик, ловушка для души, мысли, памяти) — трагически влияет на Время, разрывая его связи и затем­няя подлинную сущность его явлений. ’’Изучая пространство, Брод­ский оперирует не Евклидовыми ’’началами”, а геометрией Лобачев­ского, в которой, как известно, параллельным прямым некуда деться: они пересекаются” [3]. Пространство у Бродского материально, веще­ственно, ощутимо физически, поэтому всегда одномоментно, т.е. за­ключено в пределы данного, преходящего мига, таящего коварство за­бвения. Пространство — ’’скоропортящийся продукт”, содержащий в себе угрозу распада.

Время тоже бесконечно, но эта бесконечность принципиально иного свойства: это бесконечность мысли и памяти, естественный про­цесс жизни, беспрерывное движение сознания. В отличие от простран­ства, которое можно ’’потрогать” рукой, загромоздить вещами, каж­дая из которых — тоже пространство, время неуловимо на физиче­ском уровне, оно воплощается в мысли (о том же пространстве или вещи), хранящей нематериальные ’’продукты” высшей человеческой деятельности.

Время больше пространства* Пространствовещь*

Время же, в сущности, мысль о вещи*

Жизньформа времени...

( Колыбельная трескового мыса”)

В поэтическом мире Бродского пространство и время постоянно пересекаются, порой взаимопревращаются, сливаются, и в тех точ­ках, ще происходит подобное взаимодействие, создается опасная си­туация вторжения пространственной массы в бесплотную (уязвимую с точки зрения пространства) цепь мыслей и знаний, уже прошедших беспристрастный отбор времени.

Так, в стихотворении ’’Одиссей Телемаку” [4] всю его структуру организует открытая оппозиция ’’время — пространство”. Интерпре­тация древнего мифа выстраивается на словах-лейтмотивах ”не по­мню”, ’’неизвестно”, рассекающих информацию мифа на две нерав­ные части: большую (вся событийно-приключенческая линия ’’Одис­сеи”), оставшуюся за пределами стихотворения, и меньшую — раз­мышление, оценивающее ’’пропущенные” события. Вместо событий в стихотворении — их мерцающий образ в затемненном сознании героя, возвращающегося домой после долгих скитаний. Наша гипотеза за­ключается в том, что ’’какой-то грязный остров” — это Итака, кото­рую не узнает Одиссей —• герой Бродского, ’’какая-то царица” — это Пенелопа, которую Одиссей также не узнает. Подобная метаморфоза гомеровского героя — основная позиция автора, путешествующего вместе со своим Одиссеем во времени в поисках тех точек древнего пространства, на которых произошли разрывы памяти. Интерес поэта к этому ’’путешествию” в том, чтобы осознать, насколько необратимы изменения в памяти героя, катастрофичны ли они, какие позиции удерживаются в его сознании.

Поэтому Бродскому не важны приключения Одиссея, перипетии войны и прочие события, а важны их общий смысл и качество, значи­мые в вечности. Существенно, например, лишь то, что роднит Троян­скую войну с любой другой войной, лишь ее сущностный признак: разлука, забвение, сиротство. Образ Троянской войны в силу своей пространственно-временной удаленности от автора и его читателя ут­рачивает кровоточащую плоть и освобождается от сиюминутной боли, что ведет к несколько парадоксальной эстетической ситуации: в мета­морфозе Одиссея просвечивают вполне осязаемые, близкие XX в. реа­лии, которые в свою очередь обнаруживают в Одиссее собственный архетип. Разорванное время восстановилось. Одиссей Бродского меня­ет главный знак гомеровского Одиссея — странника и счастливого возвращенца. Гомеровский герой возвращает себе все свои прежние позиции в полном объеме: мир, семью, любовь, богатство, родину, мо­лодость, красоту, царственное положение. Боги помогают ему, сохра­няя для него верность желанной и прекрасной Пенелопы, подсказы­вая решение в особо трудных ситуациях. Старость его оказывается преходящей, неузнавание — временным, Афина не превращает Одис­сея, а возвращает ему молодость. Герой Бродского охвачен мраком за­бвения:

...Троянская война

окончена. Кто победилне помню...

Мне неизвестно, где я нахожусь,

что предо мной...

Тема Троянской войны разворачивается на иронической интона­ции, сопровождается мотивом нелепости и бессмысленности победы, цена которой — ’’столько мертвецов”, ассоциируется с той самой большой войной XX в., цена которой может быть измерена той же ме­рой, а победа — тем же отношением: ”не помню...”. Такая цена побе­ды вносит путаницу в соотношение мира-войны, победы-поражения. Победители оборачиваются ’’мертвецами” (в эмоциональной окраске этого слова содержится авторская оценка ’’победы”, отношение к вой­не — это снова ирония), а ’’мертвецы” — победителями. Националь­ный признак победителей (’’греки”) соотносит с ними Одиссея: он один из них. И хотя он возвращается домой, но неузнанный дом утра­чивает свой притягательный смысл и переходит в ряд чуждого, без­личного пространства: ’’все острова похожи друг на друга”.

Виновник утрат — пространство, растянутое надчеловеческой во­лей Посейдона, мстящего людям за небрежное отношение ко времени:

Как будто Посейдон, пока мы там

Теряли время, растянул пространство...

В плоскости пространства располагаются война, странная ’’побе­да”, ’’мертвецы”, ’’грязный остров”, ’’хрюканье свиней”, ’’заросший сад”. Пространство своим безмерным объемом обволакивает героя, стискивает его память, вырывает его из времени, лишает чувства вре­мени. Пространственные образы содержат в себе неуют (’’вне дома”), неприятные ассоциации (’’водяное мясо”), болезненные ощущения (’’глаз, засоренный горизонтом, плачет”), нарушения мысли (”и мозг уже сбивается, считая волны”). Война, кульминационный образ про­странственного ряда, влияет на все "окрестные” образы и в первую очередь на образ дома — противовес войны. ”Дом” не имеет простран­ственных очертаний, он дольше всего остального мира остается в па­мяти героя, побуждая его к возвращению. ’’Война” и ”дом” — взаимо­исключающие образы: порождение ”войны” — ’’мертвецы” остаются ’’вне дома”, а сам ”дом”, совмещаясь с мыслью Одиссея о сыне, пере­ходит во временной контекст. Вместо подлинного дома, растворенного в потерянном времени, перед Одиссеем — ’’грязный остров”, похожий на все острова, — принадлежность растянутого пространства. Теле­мак, физически отсутствующий в пространстве Одиссея, обретает яв­ственные черты времени:

...и сколько лет тебе сейчас, не помню.

Расти большой, мой Телемак, расти...

Ты и сейчас уже не тот младенец...

В поэме Гомера побудительным фактором к разлуке отца и сына становится Паламед, разгадавший хитрость Одиссея и принудивший его отправиться в Троянский поход, за что Одиссей жестоко отомстил ему. У Бродского Паламед в сущности прощен и обладает собственной правотой:

Но может быть и прав он: без меня

ты от страстей Эдиповых избавлен,

И сны твои, мой Телемак, безгрешны.

В соответствии с эстетикой Бродского Одиссей отказывается от борьбы и сопротивления (в противовес своему мифическому прототи­пу), позволяя себе лишь ироническую насмешку над собой (типа ’’нет худа без добра”). Одиссея утешает мысль о том, что Телемак ограж­ден от ситуации отцеубийства и сохранит чистоту сыновней сущности во времени. Одиссей забывает свои вины; но забывает и о мщении, примиряясь со сложившимся положением и ища в нем лучшую сторо­ну.

Благополучное возвращение домой гомеровскому Одиссею обес­печивают боги, Афина постоянно опекает его. Одиссей Бродского, за­терявшийся в растянутом пространстве, не имеет мощной защиты в лице богов, не взывает к их помощи, но и не освобождает свою судьбу от их влияния:

...Лишь боги знают, свидимся ли снова...

Как замети,! В.Куллэ, стихотворение ’’Одиссей Телемаку” пере­кликается с приведенным Бродским стихотворением У.Саба ’’Письмо” [5]. Здесь та же ситуация разлуки отца и сына в результате войны (’’Война прошла”), а упоминание стихов о Телемаке, к которым отец просит сына присоединить еще ’’два стихотворенья” 0’Это чьи-то по­следние слова на свете, между собой той нитью связанные, коей ни твой поступок юный, ни война не оборвали...”), выводит ’’Письмо” на уровень того же архетипа войны, какой обнаруживает Бродский в своем стихотворении.

В ряду пространственных образов Бродского, заключающих в се­бе смысл дискомфорта, несущих угрозу разрыва времени, содержа­ щих опасность разрушения порядка жизни (на грани самых агрессив­ных превращений), — образ империи. Тема войны входит в постоян­ный состав этого образа, становится центром всех его ассоциаций, определяет родовое качество пространства, организованного по имперскому принципу. Империя и война, взаимодействуя, образуют сквозной образ-симбиоз, образ-оборотень, организующий грандиозную словесно-образную игру. Империя — мир метаморфоз, которые происходят со всеми явлениями, вещами и человеком, оказавшимися в сфере влияния империи.

В имперском пространстве слова-мотивы группируются таким об­разом, что проявляют через взаимные столкновения свои скрытые, ’’жестокие” смыслы. Один из оригинальных элементов поэтики Брод­ского — организация слов в парные связки, тонкая игра ”в поддавки” внутри такой связки — особенно эффективен в построении имперских атрибутов пространства. В ’’Бюсте Тиберия” связка слов ’’причина — следствие”, идущая от первоначально философской заданности смыс­ловых связей этих понятий, обнаруживает сквозь усиливающуюся иронию совсем другой смысл — уголовный:

...Причин на свете нет,

есть только следствия. И людижертвы следствий.

Особенно в тех подземельях, где все признаютсядаром что признанья под пыткой, как и исповеди в детстве, однообразны...

’’Признанья под пыткой” рядом с ’’исповедями в детстве” уравни­ваются оценкой ’’однообразны”, что становится признаком имперско­го пространства.

В ’’Письмах римскому другу” (’’Письма” — один из наиболее лю­бимых стихотворных жанров Бродского) образ империи создается на ассоциации с исторической Римской империей и строится на антитезе ’’столица” — ’’провинция”, что составляет композиционный центр всего стихотворения. Между столицей и провинцией образуются мно­гоуровневые связи по признаку сходства/различия и отношения к пространству и времени. Герой стихотворения, живущий в провин­ции, пишет письма столичному другу, как бы отвечая на давно про­думанные вопросы, излагая давно сложившиеся взгляды на мир. Им­перия не вызывает восторга у героя, столица не привлекает его к себе, что выражено через изысканный ’’обвал” иронически-риторических вопросов, в каждом из которых содержится частичка образа импер- :кой столицы:

Посылаю тебе, Постум, эти книги.

Что в столице? Мягко стелют? Спать не жестко?

Как там Цезарь? Чем он занят? Все интриги?

Все интриги, вероятно, да обжорство.

Деление ’’Писем” на равные двухстрофные части (как бы соот­ветствующие письмам, написанным в разное время реальной действи­тельности) символизирует пропущенное время, воплощающее ожида­ ние перемен. Но время бесплодно истекает в пространство, остающее­ся на том же имперском уровне:

..."Мы, оглядываясь, видим лишь руины..."

...Как там в Ливии, мой Постум,или где там?

Неужели до сих пор еш/е воюем?

Время остановлено, т.е. опять потеряно, потрачено на войну, ко­торая происходит неизвестно где (”В Ливии ... или где там?”) и все обращает в ’’руины”.

Империя предельно сужает экзистенциальный выбор человека: Если выпало в Империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря.

И от Цезаря далеко, и от вьюги,

Лебезить не нужно, трусить, торопиться.

Говоришь, что все наместникиворюги?

Но ворюга мне милей, чем кровопийца...

Несмотря на скудость выбора (между Цезарем-кровопийцей и на- местником-ворюгой), на осознание автором писем ущербности такого выбора, герой не драматизирует ситуацию, что подчеркивается и лег­костью интонации, и плавной текучестью ритмики элегантно -...’’пе­реломленного” стиха: ’’письма” слишком изящны, чтобы нести груз гнева и боли. Уравненные в парной связке ’’Цезарь” и ’’вьюга” карди­нально меняют свои изначальные, внеконтекстовые смыслы, чтобы унизить и тем разоблачить мнимую опасность друг друга. От вьюги, как и от Цезаря, можно укрыться ”в глухой провинции, у моря”, Об­разы Цезаря и вьюги объединены общим смыслом имперской власти, неудобной для человека в пространстве столицы, но преодолимой во времени. Здесь ’’далеко” превращается ро временную категорию: Це­зарь и вьюга ослабляют свою мощь по мере распространения к про­винции, где ’’лебезить не нужно, Трусить, торопиться”, где вместо ’’кровопийцы” — ’’ворюга”, ненастную погоду (’’этот ливень”) можно ’’переждать” в приятном обществе ’’гетеры”, а ’’вьюга” начинает до­минировать над ’’Цезарем”, распространяя на него свой первоначаль­ный смысл неблагоприятного климатического явления, которого нель­зя избежать, потому бессмысленно с ним бороться, но от которого можно укрыться.

Соотношение ’’столицы” и ’’провинции” по признаку их главного качества оказывается обратно пропорционально соотношению ’’рим­ского друга” и ’’провинциала”: качество Империи (тотальное домини­рование над человеком) падает от Цезаря (’’кровопийца”) к намест­нику (’’ворюга”), а качество человека (личностная независимость) возрастает от ’’римского друга” (причастие к войне) к ’’провинциалу” (’’лебезить не нужно”).

’’Провинциальный” ряд ’’Писем” содержит светлые полновесные образы, восходящие к первосмыслам жизни, к уровню природной пер- восозданности. Все стихотворение ’’окольцовано” картинами пейзажа, подвижного (’’волны с перехлестом”, ’’все изменится в округе”, ’’сме­на красок”), звучащего (’’Ливень”, ’’Понт шумит”, ’’Дрозд щебе чет”), умиротворяющего (’’согласное гуденье насекомых”). Близость к природе располагает ’’провинциала” к размышлениям, дает возмож­ность создать собственную сферу существования, в которой сохраня­ются приоритеты человеческого духа (’’Сколь же радостней прекрас­ное вне тела...”), индивидуальной обособленности (”... ни подруги, ни прислуги, ни знакомых...”), общения с возвышенным и вечным (’’Постелю тебе в саду под чистым небом и скажу, как называются со­звездья...”). Ограниченный выбор на чисто пространственном уровне (’’столица” или ’’провинция”) переходит в мир иных измерений, в ко­тором царствует красота, дух, книга, но который в то же время удер­живает ’’мягкие” связи с пространством империи, что об­наруживается в точках сближения ’’столицы” и ’’провинции”, где об­разуются смешанные ситуации ’’без правил”: ’’Жрица” (сестра на­местника), которая ’’общается с богами” (иронический вариант на­местнического воровства) и ’’кладбищенские” мысли ’’провинциала”, эпически спокойно взирающего на посмертное равенство ’’толкового купца из Азии” и ’’легионера”, который ’’Империю в сражениях про­славил”.           ^

Адресуя ’’римскому другу” собственное ’’завещание”, автор пи­сем вводит тему смерти в контекст единого эстетического ряда, урав­новешивая её лейтмотивом ’’лучше жить”.

В ’’имперских” стихах Бродского империя повсюду выступает как некое застывшее замкнутое пространство, останавливающее вре­мя на одном уровне.

"Империястрана для дураков"

Движенье перекрыто по причине приезда Императора...

Post Aetatem Nostram

Восточный конец Империи погружается в ночь...

Духота...

Колыбельная трескового мыса

...и оба в бронзе счастливее, чем во сне, можешь выпустить посох из натруженных рук: ты в Империи, друг...

Торс

Движение в мире Империи может происходить, но в контексте пространства это движение на месте, оно бесперспективно и опасно своей иллюзией, видимостью:

Империя похожа на трирему в канале, для триремы слишком узком.

Гребцы колотят веслами по суше, и камни сильно обдирают борт.

Нет, не сказать, чтоб мы совсем застряли!

Движенье есть, движенье происходит.

Мы все-таки плывем. И нас никто не обгоняет. Но, увы, как мало похоже это на былую скорость!,.

Post Aetatem Nostram Время в Империи тоже превращается в иллюзию:

...И как тут не вздохнешь о временах, когда все шло довольно гладко...

Post Aetatem Nostram

Время ’’размножается”, растягивается, как пространство, и без­надежно утрачивается.

Перечень, универсальный прием поэтики Бродского, неподражае­мо разнообразен в воссоздании образа империи. В ’’Пятой годовщине” обозначение империи через расширительный эвфемизм ’’там” позво­ляет поэту имитировать позицию хладнокровного наблюдателя, от­странение описывающего приметы чуждого ему мира. Разворачивает­ся грандиозная панорама бесконечного, бестолкового, неприютного, нелепого, порой злого пространства. Энергия слов, ’’переписываю­щих” этот мир, достигает громадной конденсации грубой материи:

Там украшают флаг, обнявшись, серп и молот.

Но в стенку гвоздь не вбит и огород не полот.

Там, грубо говоря, великий план запорот...

И здесь время размыто, вязнет в громаде пространства:

Других примет там нетзагадок, тайн, диковин.

Пейзаж лишен примет и горизонт неровен.

Там в моде серый цветцвет времени и бревен...

Цветовой эпитет (не самый предпочтительный у Бродского) сое­диняет время и ’’бревна” (пространственный признак) в парную связ­ку, создавая одну из самых мрачных характеристик пространства. Мысль не может даже родиться, тем более удержаться и развиться ’’там”, потому что

... чугунный лик Горгоны

казался в тех краях мне самым честным ликом...

Герою ’’имперских” стихов приходится менять пространство. В ’’Письмах римскому другу” мы наблюдали перемещение в пределах той же Империи от столицы к провинции. В ’’Пьяцца Маттеи” (из сб. ’’Урания”) герой, ’’пасынок державы дикой”, становится ’’приемышем гордым” другой, ”не менее великой”, чтобы преодолеть ’’удушливую эпоху” (подчинение времени пространству), направив на неё воздей­ствие другого мира, протянув нить связи через толщу венков к началу времени:

...я счастлив в этой колыбели Муз, Права, Грации, где Назо и Вергилий пели, вещал Гораций...

Сверхплотность перегруженного пространства решает положение героя не в его пользу: он вытеснен из пространства, подобно героине М.Цветаевой, которой так же пришлось испытать ’’перемещение”. Но в отличие от нее, ’’вытесненной ... в себя, в единоличье чувств”, при­шедшей в состояние опустошительно-трагического равнодушия (за которым, впрочем, скрыто клокотал вулкан протеста, бунтарства), ге­ рой Бродского, пребывающий на другой временной стадии, дает дру­гую оценку несостоявшемуся единению своего ”я” и чуждого ’’там”: ...Ну что ж! на все свои законы... Пятая годовщина

Такое решение конфликта ближе пастернаковскому герою (кото­рому тоже пришлось пережить свое ’’вытеснение”):

У старших на это свои есть резоны. Бесспорно, бесспорно смешон твой резон...

Сестра моя — жизнь

В сущности Бродский не вступает в конфликт с ’’там”, он посту­пает мудрее: переступает границы пространства для единения с Вре­менем.

... я своим,не подавился криком и не окаменел, Я слышу Музы лепет,

Я чувствую нутром, как Парка нитку треплет...

 

 

 

 

Категория: Литературные статьи | Добавил: fantast (25.07.2017)
Просмотров: 4725 | Теги: Бродский, стихи, Литература, поэзия | Рейтинг: 5.0/1