Поэтическая традиция в "задержанной” русской литературе

Образ звезды и креста серебряного века

Автор - А.А.Кораблев

С древнейших времен мировосприятие, каким бы оно ни было, предполагает сущностное разделение мира на "Небо" и "Землю", "верх" и "низ", мир "ноуменов" и мир "феноменов". Эту устремлен­ную ввысь вертикаль, соединяющую земные и надземные ценности, пересекает координата времени — "стрела истории”, разделение про­живаемой жизни на "прежде”, "сейчас” и "потом".

Восприятие мира сквозь эту координатную сетку — наш челове­ческий удел. Но всегда, по крайней мере в обозримой человеческой истории, доминирующей оказывалась одна из ее сторон. В Античности — "низ": природность, представимость, пластичность (даже в воспри­ ятии идей), логика. В Средние века — ’’верх”: устремленность к над- природному, невидимому, предпочтение веры знанию. В эпоху Воз­рождения — ’’назад”: оглядка на образцы прошлого, возникновение исторического мышления. В Новое врем& — ’’вперед”: преобладает устремленность в будущее (в ’’новое”), к обновлению форм жизни и искусства.

Русский золотой век — время классики, момент кратковременно­го равновесия разнонаправленных тенденций. Если не опасаться быть понятым слишком буквально, то можно бы сказать: это время соотне­сения античного и средневекового, ренессансного и новоевропейского мировидения. Это классический опыт сосуществования взаимоисклю­чающих мировоззренческих доминант, опыт приведения в гармонию уже освоенных ранее гармоний.

Даже при обзорном, обобщающем рассмотрении культуры XIX в. как сложного единства бросается в глаза ее вертикально-горизонталь­ная расчлененность: разделение по вертикали — на ’’высокое” (’’чис­тое”) искусство и ’’низовое” (’’полезное”) и по горизонтали^ — на ’’правую” и ’’левую”, на тех, кто расцвет России связывал с ее нацио­нальным прошлым, и на тех, кто видел его в наднациональном буду­щем, — на славянофилов и западников.

Так, в результате двойного мировоззренческого раскола на теле русской культуры Золотого века проступил знак ее сокровенного при­звания — крест. Не хочется думать, что это случайное совпадение: слишком уж оно красиво и таинственно. Хочется думать, что в хри­стианской стране, а кроме того в крестьянской стране, структура ее менталитета должна быть именно крестообразной и никакой иной.

Крест— символ гармонии, согласованности противоречий, через которые, как известно, является нам истина. Возможно, как раз поэ­тому j не вопреки, а благодаря своим глубинным и принципиальным, сущностным коллизиям, русская литература XIX в. кажется в целом гармоничной, ’’золотой”. А еще, возможно, и потому, что такова же и структура нашего сознания, воспринимающего мир и упорядочиваю­щего свои впечатления в координатах пространственное™ (вертика­ли) и времени (горизонтали).

Но крест, не будем забывать, символ не только гармонии. Крест — орудие казни и в прямом, и особенно в символическом смыслах. Это форма для распятия человека на планах его бытия, расщепление его.сознания на перекрестье четырех аристотелевских первопричин, это сам человек в форме своего тела и сознания, которая предназначена ему для существования в материальном мире.

’’Крест, — писал о. Павел Флоренский, — есть человеческая при­рода, взятая на Себя Господом, в ее единстве и Божественном ото­бражении. .. Человек сотворен как ноуменальный Крест. Отсюда вся­кое высшее проявление человеческой природы — в крестообразном распростертой... Богоуподобление есть Крестопроявление, осущесг вление в себе Креста. Свято-энтелехия человечества есть Крест, Кре- сто-энтел ехия " [11

" Крестопроявление " русской классической литературы было вы­звано принятием ею на себя не свойственных искусству функций, в частности функций религии ("всечеловечество" Пушкина и Достоев­ского, "учительство” Гоголя и Толстого и т.п.). Эта изумительная по­пытка "объять необъятное" — весь мир в разнонаправленное™ его духовных устремлений, при явной неготовности светского сознания к подобной всеохватности, не могла не закончиться расколом, "распя­тием" на противоречиях умопостигаемой реальности. Но тем острее встала проблема "воскресения" (тема последних романов Достоевско­го и Толстого, сочинений Н.Ф.Федорова и др.) и связанная с ней проб­лема целостного мировоззрения, проблема "всеединства”, в котором В.Соловьев и его последователи увидели симптом приближения новой эпохи — эпохи обновленного христианства. Крест, напоминали они, христианский символ; стало быть, христианскому миру и нести его, и пострадать на нем, и воскреснуть в свое время.

С обезоруживающей простотой Соловьев разрешил противостоя­ние "эстетов” и "демократов", воздав должное и Пушкину ("Значе­ние поэзии в стихотворениях Пушкина”), и Чернышевскому ("Пер­вый шаг к положительной эстетике") и объявив смыслом искусства — в духе христианского учения -"пресуществление" жизни ("Общий смысл искусства”). В этом же духе он разрешает и конфликт "славя­нофилов" и "западников", соединив православное прошлое России, "Святой Руси", и ее экуменическое будущее ("Русская идея").

Так же и Н.Бердяев, говоря о двух началах в искусстве, "аристо­кратическом” и "демократическом", утверждал, что примирить их может и должно христианство, которое одновременно и аристократич­но и демократично, лично и социально ("Социальный кризис культу­ры"). Противостояние же "славянофилов" и "западников” он считал частным случаем глубинного общечеловеческого противостояния "культуры” и "цивилизации", между которыми раздваивается "фаус­товская" душа современного мира в преддверии "грядущего христиан­ского Рождения" ("Предсмертные мысли Фауста").

Определяя пробу кумиров минувшего века, Пушкин писал: "Ку­мир Державина 1/4 золотой, 3/4 свинцовый..." (письмо Бестужеву, V-VI, 1825). Подразумевалось, что задача века нового — изготовить во славу отчества и на радость соплеменникам кумир из чистого золо­та. По-видимому, эта задача была-таки выполнена, если век был на­зван Золотым. Но тоща следующий за ним век по заведенному поряд­ку должен быть Серебряным.

Так и случилось: в декабре 1900 г. "Ударил серебряный колокол". Этой фразой накануне нового столетия А.Белый заканчивает свою первую "симфонию", произведение нового типа и склада, по сути же первое произведение "орнаментального”, нового, "серебряного” стиля русской прозы. Замечательно также, что первому своему роману Бе­лый дает название ’’Серебряный голубь” (1910): ’’голубь” — символи­ческое обозначение сущностного содержания новой эпохи, эпохи, как ожидалось, Третьего Завета, эпохи Святого Духа; определение ’’се­ребряный” — обозначение атрибутивного содержания наступающей эпохи, соотносимого с предшествовавшим, ’’золотым” содержанием.

Но действительно ли смена веков произошла в 1901 г.? Ахматова, например, чувствовала, и не она одна, что подлинный, ”не календар­ный — настоящий Двадцатый Век” наступил в 1914 г. Доверимся это­му свидетельству. В 14-м г. действительно произошла какая-то смена исторических состояний, мироощущений, действительно ’’что-то слу­чилось”. Потому-то этот рубеж и возвращает к себе память пережив­ших его, становится содержанием эпических размышлений — напри­мер, в ’’Поэме без героя”, где, как считается, впервые было дано имя эпохе:

На Галерной чернела арка,

В Летнем тонко пела флюгарка,

И серебряный месяц ярко Над серебряным веком стыл

Но едва ли будет справедливо думать, что Серебряный век закон­чился с окончанием мирной жизни. Что-то кончилось в 14-м г., но что-то и продолжалось. Продолжалась прежде всего жизнь самих поэ­тов, составивших славу своего века. Наверное, правильнее было бы считать, что в 14-м закончилась или начала закатываться эпоха Чис­того Серебра и стал зарождаться особый, ’’советский” период русской литературы, кумир которого составляет 1/4 серебра и 3/4 стали, — изрядно, впрочем, проржавевший к концу столетия...

Теперь попробуем установить, что считать началом Серебряного века. Ясно, что резкой границы между эпохами быть не может, поэ­тому будем искать не границу, а момент, когда одна эпоха зарожда­ется в недрах другой.

Так уж вышло, что общественно-культурной кульминацией Зо­лотого века явилось открытие в 1880 г. памятника Пушкину в Москве. Пушкинский праздник стал подведением первых итогов отечествен­ной литературы и определением ближних и дальних перспектив. Уча­стие в нем лучших художественных умов России придавало праздне­ству особое, смыслообразующее значение. На какое-то историческое мгновение противоборствующие общественные и литературные силы сблизились и, пожалуй, объединились, вызвав, почти по законам фи­зики, небывалый духовно-энергетический разряд. Немало способство­вала этому речь Достоевского, в которой он говорит именно о необхо­димости духовного единения — и не только русских, но всего человечества.

В 1880 г. произошло также событие, хоть и не столь громкое, но, пожалуй, не менее значительное, — защита докторской диссертации с характерным названием: ’’Критика отвлеченных начал”. Отмечая кризисность современного сознания и признавая за конфликтующими направлениями мысли (’’отвлеченными началами”) лишь относи­тельную правоту, автор ее, В.Соловьев, объявляет выходом из кри­зиса и содержанием дальнейшего развития человечества опять же стремление к ’’всеединству”.

К сказанному остается добавить, что в 1880 г., в год чествования Пушкина, родился ’’Пушкин” Серебряного века, его признанный символ и смысловой центр — АБлок, а также и поэтический двойник этого символа — АБелый.

Потребовалось десятилетие, чтобы посеянное пустило корни и дало всходы. В ”Очерках по истории русской литературы” (Спб., 1907) С.АВенгерова это десятилетие (80-е гг.) названо ’’эпохой раз­брода и уныния”, зато следующее (90-е гг.) — ’’началом Возрожде­ния”. Интересно, что общественно-психологический перелом в рус­ской жизни Венгеров, отнюдь не политик и не идеолог, связывает с проявлением в ней принципиально нового направления — марксизма. Хотя, отмечает он, книга Маркса была известна и ранее, а для поколения 70-х была своего рода ’’евангелием”, но только в 90-х гг. марксизм оказался в силе вести полноправный спор с другими направлениями, благодаря Г.Плеханову, П.Струве, М.Туган-Баранов- скому, С.Булгакову, Н.Бердяеву, а также ’’пророку марксизма” М.Горькому.

В 70-е гг. марксизм воспринимался как составная часть общеде­мократического движения, как одно из продолжений линии Черны­шевского и его сподвижников. Но в 90-е гг. в демократическом лагере происходит раскол — на ’’народников” и ’’марксистов”, т.е. на приверженцев движения ”к народу”, к народным воззрениям и укладу, к раскрепощению народных сил и на глашатаев движения ”вперед”, к принципиально новым основам построения общества.

Таким образом, нижний конец русского Креста расщепился. Прежняя, ’’золотая” гармония, образованная противостоянием четы­рех ’’отвлеченных начал”, начинает сменяться новой гармонией, со­ставленной теперь уже из пяти основных тенденций. Отныне и до конца XX в. символом и структурным выражением русской культуры становится пятиконечная звезда.

Произошло событие слишком серьезное и основательное, чтобы его причиной считать только борьбу двух фракций. Скорее наоборот, внутридемократическая борьба явилась следствием куда более значи­тельных исторических процессов, далеко выходящих за националь­ные и государственные границы. Чтобы одна культурная парадигма сменила другую, должно было произойти событие никак не меньше, чем всемирно-исторического значения. Ортега-и-Гассет назвал это событие ’’восстанием масс”.

Восставшие массы — это массы, пришедшие в движение, отсюда почти неизбежное, в случае их изначальной неоднородности, опере­ жение одних и отставание других, разделение на ’’авангард” и ’’арь­ергард”. В России оно выразилось в классовой форме: в разделении, как говорили, на ’’патриархальное” крестьянство и ’’передовой” рабо­чий класс.

Восстание русских масс, иначе — русские революции, и первая, и вторая, и третья, а лучше сказать, одна русская Революция, имевшая три стадии своего прохождения, это лишь особый случай всеобщего, всемирного Восстания, русский его вариант: со вселенским размахом, с резким, до братоубийства, разделением крайностей, с непостижимым соединением святости и преступности.

Понимаемое широко, восстание масс — это, по мысли Ортеги, торжество массового сознания, переосмысление ценностей элитарной культуры (культуры меньшинства) в понятиях и представлениях культуры массовой (культуры большинства). Уместно вспомнить, что именно такую культуру, понятную не только ’’верхним десяти тыся­чам”, а и ’’верхним десяткам миллионов трудящихся”, провозглашал и благословлял большевик Ленин в своем знаменитом манифесте ’’Партийная организация и партийная литература” (1905).

Конечно, количественный прогресс культуры не мог не сказаться на ее качестве. Но если пытаться рассматривать эти процессы с точки зрения общеисторической целесообразности, то нельзя будет не при­знать их необходимости. ’’Миллионы и десятки миллионов” отлучен­ных от культуры должны были так или иначе войти в эту Светскую Церковь и причаститься ее Даров. Чтобы идти дальше, человечество должно быть просветленным и целостным — в этом сходились на ру­беже XIX-XX вв., пожалуй, все: и ’’верхние”, и ’’нижние”, и ’’правые”, и ’’левые”.

Прежнее, сбалансированное состояние культуры с приходом вар­варов (’’скифов”) нарушилось, но эта временная дисгармония была началом становления новой гармонии, основанной на новой системе противостояний. Отчасти она совпадала с прежней, но не более, чем звезда совпадает с крестом.

Попробуем рассмотреть, не отвлекаясь на детали, зарождающу­юся мировоззренческую парадигму нового века, попытаемся разгля­деть в ней ту же фигуру, которая потом победно засверкает на крем­левских башнях, на флагах и знаменах, на солдатских шапках, на груди героев, отметив собой целое столетие русской истории.

Серебряный век начался мощным противодействием ’’низовой” тенденции ’’ползучему реализму” и особенно ’’натурализму”, выде­лившемуся из ’’натуральной школы”. Возможно, это был, как гово­рили потом, отрыв от ’’почвы”, ’’природы” (’’натуры”), но это был взлет и прорыв к иной реальности, которая оказывалась более реаль­ной, чем реальность земная. Это был символизм — искусство движения ’’вверх”, a realibus ad realiora.

Это была тоже революция — ощутимый сначала немногими, но ощущаемый явственно и несомненно мировоззренческий слом, текто­ническое сдвижение в основах человеческого бытия. ’’Так или иначе — мы переживаем страшный кризис, — писал Блок в 1908 г. в статье "Стихия и культура’’.— Мы еще не знаем в точности, каких нам ждать событий, но в сердце нашем уже отклонилась стрелка сейсмографа. Мы видим себя уже как бы на фоне зарева, на легком, кружевном аэроплане, высоко над землею; а под нами — громыхающая и огнедышащая гора, по которой за тучами пепла ползут, освобождаясь, ручьи раскаленной лавы”.

Все, что случится потом, после серебряного выброса русской поэ­зии, будет не противоположностью ее, но продолжением, начатое в духе продолжится в физическом мире, совершенное в сознании завер­шится в истории, потрясение в душе обернется социальным землетря­сением.

Взлет символизма, как известно, начался в начале 90-х гг. стать­ями В.Соловьева (’’Общий смысл искусства”, 1890) и Д.Мережковско- го (”0 причинах упадка русской литературы”, 1892), поэтическими сборниками К.Бальмонта (1890), В.Соловьева (1891), Д.Мережковско- го (1892), В.Брюсова (1895), А.Добролюбова (1895), Ф.Сологуба (1896). Наивно было бы думать, что полет будет продолжаться беско­нечно; никто так и не думал, и кризис символизма, обнаружившийся к началу 1910-х, осознавался как естественное завершение его мис­сии. Но вместе с тем у многих было предчувствие, что завершение не будет ’’естественным”. Это было предчувствие катастрофы.

Постсимволизм — это свободное падение символизма, вхождение его в поток времени и попытки спланировать, повернув или в класси­чески ясное и уже безопасное прошлое, или в ’’простое, как мычание” и еще не опасное будущее. Постсимволистское движение ’’назад” — акмеизм, ’’тоска по мировой культуре”, как выразился Мандельштам, и даже далее, к докультурному, первобытному мироощущению, отсю­да другое название этого направления — ’’адамизм”. Название проти­воположного акмеизму направления тоже показательно: футуризм — движение навстречу будущему, ’’вперед”, через преодоление всего, что мешает этому продвижению.

После кризиса этих направлений, который не замедлил последо­вать, появилось новое движение — к земле, ’’вниз”, а точнее, два на­ционально и социально направленных движения: одно — ’’вниз и на­зад”, другое — ’’вниз и вперед”, получивших наименования крес­тьянской и пролетарской литературы.

Конечно, аналогия со взлетающим и приземляющимся аэропла­ном весьма и весьма условна, литературные направления не только сменяют одно другое во времени, но и как бы изначально, вневре­менно сосуществуют, не возникая, но проявляясь в той или иной сте­пени. Они обычно сначала осваиваются поэтами, полубессознательно фиксирующими новые тенденции, ’’отклонения стрелки сейсмогра­фа”, затем наступает черед прозы, создающей более осмысленные, концептуальные модели, наконец, чтобы обобщить и осмыслить этот художественно зафиксированный опыт, приходит философ. Такова обычная последовательность, разумеется, вовсе не обязательная для соблюдения, тем более, что нередки случаи, особенно в XX столетии, совмещения в одном лице художника, критика и теоретика.

Вспыхнувшая ярко в начале Серебряного века пятиконечная Зве­зда продолжала светить и сквозь тучи войн и революций, играя свои­ми лучами. Какое-то из направлений набирало силу, иное на время угасало, третье, не меняя своей направленности, изменяло содержа­ние, но Звезда продолжала оставаться звездой, структура эпохи не из­менялась от того, что изменялся государственный строй. Так, проле­тарская поэзия продолжилась в соцреализме, крестьянская — спустя годы — в ’’деревенской прозе”, футуризм возрождался в обэриутстве, затем в экспериментах концептуалистов и метафористов и т.д.

Варианты соотношения Креста и Звезды могли быть различны, но так или иначе это соотношение ощущалось и становилось дополни­тельным парадигматическим смыслом произведения. Так, парадигма­тически было встречено появление писателя М.Горькош: в нем узнали ’’русского Ницше”. Сам Горький, любя русскую классическую лите­ратуру, открещивался от главного в ней — от ее христианства, от Кре­ста, символа страдания и сострадания. ’’Русская литература — самая пессимистическая литература Европы, — писал он, например, в очер­ке ’’В.ИЛенин”, — у нас все книги пишутся на одну и ту же тему о том, как мы страдаем: в юности и зрелом возрасте — от недостатка разума, от гнета самодержавия, от женщин, от любви к ближнему, от неудачного устройства вселенной; в старости — от сознания ошибок жизни, недостатка зубов, несварения желудка и от необходимости умереть”.

В начале рубежного 1913 г. А.Блок заканчивает драму ’’Роза и Крест” о возможности примирить, как он говорил, ’’Розу красоты и бессмертия с Крестом страдания” (Интервью от декабря 1915 г.). Впо­следствии он вернется к этим символам в поэме ’’Двенадцать” (1918), в которой не будет Креста (”Эх, эх, без креста!”— повторено в ней трижды), но будет Христос, увенчанный розами.

Поэма Блока допускает, как известно, различные толкования, в том числе и взаимоисключающие. Прибавим к ним еще одно, пара­дигматическое: венец блоковского Христа, знак его ’’красоты и бес­смертия”, может быть сближен с символами новой ментальности, ко­торую Двенадцати предстоит освоить и распространить по свету. Розы вокруг головы Христа и звезды на фуражках тех, кто идет за Ним, — знаки одного ряда, а в контексте поэмы, пожалуй, и одного значения: знаки ’’нового мира”. Распятый Христос — .’’Крест”, идущий — ”3ве зда”. Поэма ’’Двенадцать” — о воскресении христианства, но сокро­венном, странном, страшном его воскресении.

В том же 1918 г. А.Белый создает свой вариант ’’Двенадцати” — поэму ’’Христос воскрес”, ще используется та же символика:

Исходит огромными розами Прорастающий Крест!

А параллельно, как бы в дополнение и разъяснение к этому ’’Кре­сту”, он выстраивает стихотворный цикл ’’Звезда” (1914-1918).

Тогда же, в 1918-м, Б.Зайцев пишет ’’Голубую звезду”, разглядев ее в созвездии Лиры, высоко над крестами российских колоколен.

О том же времени — ’’Голый год” (1920) Б.Пильняка, и там тоже, только резко и непримиримо, противопоставлены знаки двух типов духовности — Крест (’’Крест есть предмет небрежения...”) и Звезда (’’Пентаграмма, ей-черту!).

Еще одно художественное свидетельство о 18-м годе — ’’Белая гвардия” Булгакова. Начинается и заканчивается роман знаками Кре­ста, но над ними высоко в небе стоят две звезды: ’’вечерняя Венера” и ’’красный, дрожащий Марс”, символы любви и войны, которые таин­ственно связаны с пятиконечной звездой на груди часового. Крест здесь не отменяется Звездой, но и не отменяет Звезду; Крест и Звезда даны в единстве и сокровенности совершающихся событий.

Для героев платоновского ’’Чевенгура” (1927) Звезда — символ их революционной идеи. Прокофий Дванов считает, что ’’красная звезда обозначает пять материков земли, соединенных в одно руководство и окрашенных кровью жизни”. Чепурный уточняет: ’’это человек, который раскинул свои руки и ноги, чтобы обнять другого человека, а вовсе не сухие материки”. Третий недоумевает: ’’Крест — тоже человек... но отчего он на одной ноге, у человека же две”. Находится и ответ: ’’Раньше люди одними руками хотели друг друга удержать, а потом не удержали — и ноги расцепили и приготовили”.

Примеры можно продолжать. Если относиться к ним всерьез, т.е. видеть в них вполне достоверную трансцедентную информацию, пусть даже отчасти искаженную, то придется констатировать, что по­эты и политики, несмотря на разность подходов и исходных посылок, на удивление близки в своих конечных выводах. Придется признать: во-первых, на рубеже XIX-XX вв. в России произошло какое-то дей­ствительно исключительное событие, сопоставимое по своей важности разве что с возникновением христианства; во-вторых, символом этого зародившегося нового явилась пятиконечная Звезда; в-третьих, взаи­моотношения христианского и ’’новохристианского” мировосприятий, Креста и Звезды, драматичны и едва ли могут быть определены од­нозначно.

Можно дальше предположить, что для того чтобы адекватно вос­принять эту ’’звездную” информацию, чтобы гармонизировать ее и решительно внести в мир, т.е. чтобы осуществить, по словам Блока, ’’три дела”, предназначенных поэту, очевидно, и потребовались три неординарных поэтических действия — символизм, акмеизм и футу­ризм, а кроме того, и еще два традиционных, чтобы внесенная в мир новая гармония была внедрена также в массовое сознание и социаль­ное бытие. Уже в самом разделении этих функций обозначился кон­тур новой формации — Звезда.