Вторая встреча с Танасием Карпюком

С Танасием Карпюком мы встречаемся не впервые. Об этом, впрочем, речь пойдет впереди. А сперва хотелось бы поговорить о том, что же представляет собой этот Танасий Карпюк, главный герой «Буковинской поведти» Игоря Муратова, от имени которого ведется в книге рассказ. На первый взгляд, Танасий человек, ничем особенно не примечательный, никак не отличающийся от других своих односельчан. Он, если можно так выразиться, из низовых низовой, самый обыкновенный буковинский крестьянин, очень много испытавший на своем веку, бедовавший и под австрийскими баронами и под румынскими боярами, перенесший и свирепую гитлеровскую оккупацию. Обозначение «простой, рядовой человек» применимо к нему, думается, в полной мере. Давно, однако, было уже сказано, что «рядовой» отнюдь не означает «заурядный». И, как свидетельствует образ Танасия, это действительно так. Ни в коем случае нельзя назвать заурядной, обычной и судьбу, выпавшую на долю героя повести. Когда уже стариком, на склоне лет, Танасий вспоминает все, что прожил, он не без удивления говорит о том, какой наполненной, богатой событиями получилась его многотрудная жизнь. Но ему ясно, что дело тут не столько в нем самом, сколько в том, что живет он в такое уж бурное время. Кого ни возьми из его друзей, у всех биография со своими сложностями.

«В прошлые времена, — справедливо рассуждает он, — ну, скажем, в те давние годы, когда мой дед, тоже Танасий Карпюк, еще женихом был, хотя и очень тяжко жилось в наших краях бедным людям, но чтоб так кидало человека, чтоб крутило его словно щепку в потоке — это нет. Болото и было болотом.

Случится кому-нибудь отъехать на сотню километров, человек потом .и сынам и внукам рассказывает, считается на селе бывалым...

А'вот в наше с вами, товарищ, двадцатое столетие такое столпотворение, что иногда не разбзрешь, кто из нас по всей форме герой, а кто идет за героями вслед, пока силу в себе чует...»

На первых порах, однако, тяжелая, страшная жизнь Танасия была традиционно-застойной, и казалось, что ждать каких-либо изменений в ней занятие напрасное. Унылые картины беспросветной нужды, унизительного бесправия, всевозможных придирок и издевательств со стороны помещиков и кулаков, панов и подпанков вырисовываются перед нами из воспоминаний Танасия; выразительно показано, как уродует человеческие души жестокая, непроходимая нищета. Но не потому так получалось (о чем с полным основанием в самом начале повести заявляет Тана-сий), что в те времена «люди у нас были все плохие и жадные». Как вытекает из всего хода повествования, портил людей, противопоставлял их друг другу, делал нередко врагами соседей и родственников собственнический, эксплуататорский строй: «Сама жизнь так их к земле прижимала, что один на другого и не посмотрит— самому бы как-нибудь прожить».

Ярким примером той дикой, невероятной озлобленности, до которой доводила подчас людей подобная жизнь, может служить в книге история двух "бедняков — Дениса Платыки и Матеика.

«Не было на селе, — рассказывает Танасий, — более злых врагов, чем эти два бедняка». Из-за чего же, спрашивается, они враждовали? «Рядом с их убогими клочками раскинулось панское поле, но не это поле застило им свет божий, а межа, разделявшая их сотки; из-за нее никак не могли помириться: какой-то там клиночек не доделили. За этот клинок дед Платыки зарубил топором деда Матеика, и с тех пор в поле на том месте стоял каменный крест».

Тягостный разлад, бесконечные раздоры долгие годы отравляли жизнь и в семье самого Танасия Карпюка.

Когда Карпюку пришло время жениться, он вынужден был пойти «в зятья, в чужую семью». Недолго, однако, прожил Танасий с безропотной, болезненной Стефкой, которую отдали за него, безземельного, только потому, что была она «к работе неспособная» и к тому же «в девках засиделась». Вскоре Стефка родила сына, а через полгода умерла, оставив Танасия вдовцом в хате тестя да еще с младенцем на руках.

Настоящее свое счастье Танасий Карпюк нашел с Марией, простой батрачкой, у которой, как и у него самого, не было за душой ни полушки. Но не деньгами определяется цена человека. Огромным редкостным обаянием наделен в повести образ этой милой, хорошей девушки. Когда Танасий рассказывает о своей Марийке, он находит очень простые, но в то же время какие-то особенные, поэтически-проникновенные, нежные слова. Она стала не только верной женой своему мужу, но и любящей матерью для его ребенка.

Но вот Семенко подрастает, у Марии появляется собственный сын, жизнь становится все труднее и труднее, занимать больше не у кого, и Карпюк, не видя выхода из создавшегося положения, решается на отчаянный шаг: как и многие его земляки, поддавшись на посулы лживой рекламы, он отправляется искать счастья за моря, в Америку. А возвратившись оттуда домой — таким же «богачом», каким был прежде,— он застает у себя в семье, к крайнему своему огорчению, отчужденность, нелады между мачехой и пасынком. Можно подумать, будто и в самом деле сглазили молодую женщину дурные люди, — такой она стала раздражительной, ожесточенной. Разительная перемена, происшедшая с Марией за время отсутствия мужа, сперва озадачивает своей неожиданностью не только Танасия, но и читателя. Но в сущности удивляться тут нечему и не следует преувеличивать ту неблаговидную роль, какую сыграли во взаимоотношениях Марии и Семенко неумные науськивания соседок, упорно напоминавших мальчику о       его родной матери. Главное, безусловно, не в этом, главное — все в той же проклятой бедности, с которой никак не удается совладать и которая неизбежно порождает страх перед завтрашним днем, перед будущим. Вот этот непреодолимый страх и искажает так постыдно все помыслы и чувства Марии Карпюк. «Сил моих больше не стало, — горестно признается она Танасию, когда, вернувшись из Америки, тот пытается понять, что, собственно, у него в доме приключилось.— Посмотрю на детей: как ни крути, как ни верти, то ли одному из них идти внаймы, то ли каждому на своей половине нищим оставаться... А тут еще думка... Семенко же старший, первый женится.., А Олексе куда податься? Подумаю так — глаза б мои на неродного не глядели...»

Повседневный гнет капиталистической действительности рельефно, образно изображен И. Муратовым в «Буковинской повести». Когда читаешь эту книгу, возникает зачастую ощущение, словно тебя самого давит непосильная ноша, взваленная на твои плечи неумолимой судьбой. Историческая конкретность в обрисовке условий жизни в многострадальной Буковине, где царил гнет и социальный и национальный, соединяется в повести с художественно убедительной передачей тех печальных изменений, которые производит в сознании людей подлая власть кнута и «копейки». Но, разумеется, если бы этим только ограничился писатель, если бы он показал лишь «идиотизм деревенской жизни», который гнул к земле трудового человека, его книгу нельзя было бы признать произведением социалистического реализма. И. Муратов показывает, однако, и другое. Он показывает— сильно, выпукло, впечатляюще, — сколько скрыто в так называемых «простых» людях отзывчивости, благородства, человеческой доброты; он красочно ри-еует их неугасимое стремление к справедливости, к свободе и счастью. От дедов и прадедов живет в народе Буковины вольнолюбивый дух. Недаром герои повести не раз вспоминают славное имя Лукьяна Кобылицы, легендарного руководителя крестьянского восстания против панов и австрийских жолнеров. Вот то, что так именно, полно и многогранно, выписаны образы Танасия Карпюка и его друзей-односельчан, на мой взгляд, одно из самых ценных свойств и особенностей талантливой книги И. Муратова.

В соответствии с исторической правдой ведущей силой, народными вожаками в «Буковинской повести» выступают коммунисты. Изображение этих героев буковинского народа, в особенности Ивана Берника и Гапия, несомненная удача И. Муратова, большое, принципиально важное достижение писателя. И Берник и Гапий даны им на редкость достоверно, — я бы сказал так: по-земному, но не заземленно. Они носители лучших качеств своего народа, его ума, его совести, передовых его устремлений и чаяний. И вместе с тем они плоть от плоти народных низов. Все они органически между собой связаны, и связь эта многообразно в повести раскрыта.

«Отчаянный плотогон» Берник — с юношеских лет близкий товарищ Танасия. Правда, на первых порах им трудно было друг с другом договориться: «В работе или в веселии, на празднике, — характер у нас с ним один, а как заведем разговор о жизни — не сходятся мысли». Но тем не менее Карпюка все время тянуло к этому смелому парню, о котором в народе говорили: «Упрямый, вброд не ходит, только вплавь». И не в том только дело тут, что когда-то Берник лично помог Танасию, что с его помощью удалось Тана-сию сложить хату и справить свадьбу с Марийкой. Дело, в той правде, которую, чувствует Танасий, ревностно отстаивает Берник. Эта же правда влечет Карпюка и к Гапию, недавнему жителю села, рабочему из Черновцев, о котором кулак Худик злобно кричит: «Гадюка за пазухой». Глубокое знание жизни народа и народных потребностей позволило Гапию, не попадаясь на глаза властям предержащим, развернуть борьбу против кулаков, успешно разоблачая их уловки и провокации и привлекая на свою сторону массу.

Не у одного Танасия Карпюка завязывается дружба с местными коммунистами. Еще до освобождения Буковины вокруг Берника и Гапия начинают понемногу собираться лучшие люди села. Конечно, многим из них кажется, что Берник и Гапнй чересчур уж оптимистично настроены, что напрасно ссылаются они на пример Советской России и что на буковинской земле осуществятся их мечты лет через двести, не раньше. Тот же Танасий с сожалением говорит о том, что не дожить ему до такой жизни, какая там, на Большой Украине. Постепенно, однако, маловеры убеждаются в своей неправоте.

«Начинало светать»—очень точно и поэтически верно названа одна из лучших глав повести. Замечательно рассказывает в ней Танасий о том, как изменилось его отношение к жизни:

«Трудно человеку, который привык только себе под ноги смотреть. Идет он по пустырям, уставится взглядом в бурьян и в сухую, потрескавшуюся землю; набредет на лужу и примется пить гнилую воду. Ему бы хоть глоток студеной, а приходится тянуть из болота, еще хуже становится.

А посмотрел бы вверх, повеселел бы, увидев над собой долгожданные тучи. Вот-вот ударит гром, молния рассечет небо, и польется на землю чистая вода, наполнит высохшие криницы, разбудит подземные ключи, даст силу всему живому, что увяло от зноя.

Научили меня добрые друзья вверх смотреть».

Ожидания буковинцев, как известно, не были обмануты. В июле 1940 года они торжественно встречали своих освободителей, бойцов Красной Армии. Вместе со всеми исконными украинскими землями Буковина воссоединилась с Советской Украиной в единое могучее социалистическое государство.

С неподдельным волнением читаются эти страницы повести: они напоминают нам об исторических событиях огромного значения, и по сей день вселяющих в души наших людей законную патриотическую гордость. Надо отдать писателю должное — он сумел ощутимо воспроизвести то поистине праздничное чувство, которое испытывал народ Буковины в памятные дни воссоединения с матерью Родиной.

Прошел год — и вторая мировая война прервала начавшееся на Буковине строительство новой жизни. Но с тем большей силой оно развернулось вновь после изгнания гитлеровских захватчиков.

Понятно, первое время было чрезвычайно тяжело. «Говорят, буря страшна, — рассказывает Танасий.— А меня не так самая буря испугала, как пустыня и горе после нее. Откатилась война—{раны стали виднее. Там полместечка—дотла, там — полсела замучено. Теперь человеку хоть бы немного покоя. А что это за покой, если не знаешь, с какой стороны подступить к развалинам?» Но все же мирная жизнь давала себя знать и каждый день приносил что-нибудь отрадное, хотя, разумеется, далеко не все шло гладко и трудностей и осложнений всякого рода хватало.

Ведь помимо всего первый послевоенный год был на Карпатах, как и во всей стране, на редкость засушливым— весна началась было хорошо, а потом неведомо откуда взялся суховей, стало сушить, и так до самой осени крестьяне и не увидели порядочного дождя. По словам стариков, лет шестьдесят назад была на Буковине такая же засуха и тогда «не снопы с поля возили, а людей на погост носили». То же самое могло бы повториться и в 1946 году, если бы не советская власть и не колхозный строй.

Когда на селе организовался колхоз, Танасий Карпюк вступил в него одним из первых. Однако многие вчерашние батраки и бедняки не захотели последовать его примеру и предпочли остаться единоличниками.

Ничего хорошего, как вскоре выяснилось, у них не вышло. В сухое знойное лето получили они, по образному выражению Танасия, «одно горе — ни зерна, ни соломы». Почти все выгорело. А в колхозе, где пахали глубже и унаваживали землю тщательнее, по правилам агротехники, был хоть и не очень высокий, но все-таки приличный урожай, даже лучше, чем в прошлые годы.

«В то лето, — рассказывает Танасий, — слово «колхоз» единоличники произносили уже не со страхом и удивлением, как весной, а с уважением и завистью и еще чаще — с надеждой. Теперь это было уже не только слово, не только название, а живая жизнь, которая сама говорила за себя».

Когда же единоличникам выдали государственную помощь зерном, а колхозные кони и быки вышли на засохшие их поля, в сердцах этих людей совершился знаменательный перелом. Символический смысл приобретает сцена, в которой давние враги Платыка и Матеик решают вступить в колхоз и требуют, чтобы перепахали межу, испокон веков разделявшую их полоски.

Волнующие картины живой жизни, больших колхозных дел раскрываются перед читателями в последних главах «Буковинской повести». И как понятна нам та творческая радость, которая охватывает Танасия, когда он приходит к мысли, что можно выкорчевать пеньки на заросшем бурьяном участке и тем самым увеличить земельный массив колхоза на добрую сотню гектаров! Превосходно показано писателем, что социализм, входящий в быт, преображает и общественные и личные отношения героев. Отходит сердце и у Семенка, хорошего, душевного юноши, и он снова, как в раннем детстве, обращается к Марии ласково и доверчиво: «Мамо!» В новых условиях, условиях колхозной действительности, нет больше лочвы для прежних их споров и раздоров...

Как читатель видит, в основу книги положена история жизни одного человека. Но не этим вовсе определяются ее масштабы, и И. Муратов по праву смог назвать свое произведение «Буковинской повестью». Через судьбу одного человека в ней получила свое художественное выражение судьба народа на протяжении без малого полустолетия его исторического существования. В этом прежде всего значительность повествования Игоря Муратова, в этом его обобщающая сила.

II

В начале своей статьи я имел уже случай упомянуть, что с Танасием Карпюком мы встречаемся не впервые. Первая встреча с ним произошла у нас в 1951 году, когда «Буковинская повесть» увидела свет и на украинском и на русском языках. Критика и литературная общественность сочувственно приняли эту книгу украинского писателя—видного поэта, решившего попробовать свои силы в жанре художественной прозы.

Однако, разумеется, как это почти всегда бывает, критики не могли довольствоваться лишь рассуждениями о достоинствах повести. Отдельные стороны ее вызвали серьезные замечания. Но показательно, что речь при этом шла не столько о каких-либо стилистических «огрехах» или сюжетных неувязках (их у И. Муратова оказалось очень немного), сколько о пробелах, допущенных автором в его повествовании, об отсутствии определенных звеньев, которые, казалось бы, должны были в книге быть. Конкретно говорилось о том, что автор, в сущности, обошел молчанием такой характерный эпизод в жизни своего героя, как пятилетнее пребывание его в американском «раю». Еще более существенным представлялся другой пробел в книге — то, что в ней почти ничего не было сказано о времени гитлеровской оккупации Буковины. Коротко сообщалось, правда, что Берник и еще несколько человек ушли в горы партизанить, а у Танасия была явочная квартира. Однако основное, что хотел бы узнать читатель, — какое воздействие на характер героя оказали события войны и оккупации, — по существу, оставалось неизвестным, образно не расшифрованным...

Откровенно говоря, когда критик по обязанности своей критической «службы» делает такого рода замечания, он обычно не может рассчитывать на то, что его рекомендации будут выполнены. Разговор ведь идет не о простой описке, явно нарушающей жизненную и художественную правду, необходимость исправления которой самоочевидна. Иной раз писатель вполне согласен с критиком, что в книге действительно требуются те или иные дополнения, но это делу не помогает, потому что одного лишь формального «согласия» писателя с критиком мало, нужно, чтобы автор почувствовал органическую потребность продолжить работу над своим произведением, нужно, чтобы созданные им художественные образы получили свое дальнейшее'развитие в его творческом воображении.

По-видимому, у Игоря Муратова возникла такая органическая потребность продолжить работу над «Буковинской повестью», причем он сделал гораздо больше, чем предлагали его критики. В результате повесть выросла в своем объеме примерно вдвое. Понятно, для этого понадобились не только большие творческие усилия, но и время. Как указывает автор, писалась книга с 1949 по 1957 год. Любопытная деталь: первый вариант ее И. Муратов смог опубликовать уже через два года после начала работы; доведение же повести до теперешнего ее вида отняло у него еще шесть лет...

Много нового узнает сейчас читатель о Танасии Карпюке и о его соотечественниках. Подробно рассказывается в последней редакции книги о том, как Танасий, подобно множеству других эмигрантов— украинцев, поляков, чехов, итальянцев, — на собственной шкуре познал, что «славны бубны за морями». Уже не только в заброшенной деревушке где-то недалеко от Карпатских гор разыгрывается действие, оно переносится в бразильские леса, и мы убеждаемся, что всюду в капиталистическом мире, несмотря на различие природы, нравов, одежды, языков, трудовому человеку нет человеческой жизни.

Но, пожалуй, самое важное в этой части повести — то чувство родины, которое овладевает Танасием на чужбине. Когда внезапно ему приходит в голову мысль, что, может, он никогда не вернется домой, у него сразу холодеет сердце: «...Как же так никогда? Чтоб до самой смерти на чужое смотрели глаза, чужое слушали уши, из-за чужого грызла тоска? Чтоб, куда ни взглянешь, — ни воспоминаний не было, ни думы: тут мой отец поле пахал, а тут его косточки в земле, а там на холмике поцеловал я Марию... Нет же, нет!

Сколько лет на свете прожил, а ни разу раньше не думал об этом, что такое для человека родная сторона. Был маленьким — мать любил. Потом Семейка, Марию, Олексу... Знал, что за Берника, побратима своего, душу отдам. Но любил ли родную землю— не знал. А тут схватило за сердце, словно изменил ей, словно пропасть под ногами увидел: не хочу, не могу я без Буковины».

«Как же ты, — продолжает Танасий, — мог — спросите вы меня — тосковать по краю, где сызмальства не знал ничего, кроме голода, холода, где всегда тебя обижали? Может, ты ошибся — скажете вы—и обрадовался не земле, не горам и небу, а только тому, что увидишь семью?

Нет, не говорите мне так. Только камень, у которого сердца нет, без корня растет. А у меня было живое сердце, и корни мои были здесь. Вот эта земля, горы, небо — все это была моя родина. И как же я мог не любить ее?»

С особой силой у Танасия любовь к родине и ненависть к ее угнетателям сказались в годы Великой Отечественной войны. Тут уж Танасия не просто крутило, словно щепку в потоке, — он стал активным участником борьбы за освобождение родного края, и хотя ему казалось, что геройских дел у него не было, на самом деле вел он себя во время оккупации героически.

Танасию было, пожалуй, еще труднее, чем его товарищам, ушедшим в горы с оружием в руках. Ему пришлось не только оставаться в окружении врагов, не только томительно долго ждать, пока кто-нибудь придет от Берника с весточкой или поручением. Он должен был также угождать непрошеным гостям, пришедшим в обозе армии оккупантов, чтобы была сохранена тайна, чтобы, не дай бог, ни у кого не было на него никакого подозрения. А из-за того, что-Тана-сий поневоле якшался со всякими «гадюками», на него стали смотреть косо близкие ему в прошлом люди. Они не знали ведь, что он в действительности делает!

Но несмотря на все трудности, как говорится, сжав зубы, Танасий возложенное на него задание с честью выполнил. Он распространял листовки, жеглес, заготовленный для гитлеровцев, а когда против отряда Берника выступили каратели, он, рискуя жизнью, предупредил партизан о грозящей им опасности.

Должен отметить, однако, что, хотя главы о годах войны читаются с интересом, они все же дают меньше нового, нежели другие части повести. Нечто сходное о тяготах фашистской оккупации и подпольной борьбе советских людей против немцев и их союзников нам приходилось читать в некоторых других книгах.

Художник-новатор очень чувствуется зато в последующих главах повести. Здесь открывается перед нами весьма поучительная и совсем не затронутая в художественной литературе страница недавнего прошлого. Я имею в виду рассказ Танасия о бесчинствах бандеровцев, орудовавших некоторое время на буковинской земле. Но примечателен этот раздел книги не только тем, что в нем взят писателем не использованный раньше материал, примечательно прежде всего то, что этот материал освещен и осмыслен.

Об украинских националистах в «Буковинской повести» вспоминают не раз и не два. С гневной насмешкой, с издевкой в начале повести рассказывается, например, о нотариусе Косоване. Этот тип все кричал, что он «щирый украинец». Даже из Галиции газетку выписывал и читал ее крестьянам, а там писалось, что если пан своего родного языка не чурается, то он мужику чуть ли не брат.

Однако истинное свое лицо украинские националисты показали позднее, и, может, наиболее опасной диверсией их, была именно бандеровщина. Бандиты, ничем не брезгуя, грабили и убивали, нападали на членов партии и советских активистов, запугивали людей, понуждая их выходить из колхозов.

Понятно, сколько-нибудь прочных корней в народе у бандеровцев, этих гитлеровских недобитков, не было и быть не могло. И не таких врагов одолевала советская власть! Но на первых порах борьбу с ними затрудняла политическая близорукость некоторых не в меру осторожных работников, не привыкших и шагу ступить без соответствующей директивы.

Когда разнеслись слухи о зверствах бандеровцев, а на селе едва ли не у всех, кто записался в колхоз, чья-то злая рука вывела мелом на воротах мертвую голову и скрещенные кости, Берник и его друзья, естественно, заволновались. Они решили до тех пор, пока придет помощь, собственными силами организовать оборону против бандитов, благо у одного из колхозных активистов нашлось в тайнике несколько трофейных автоматов и карабинов, в свое время не сданных милиции.

Однако, когда Берник вместе с Танасием отправился в район за помощью к секретарю райкома товарищу Киселю, тот накинулся на них с обвинениями в панике и потворстве отсталым элементам. Он прочел им целую лекцию: «Мол, нет никаких оснований считать отдельных уголовников организованной силой, которая может подорвать в массах авторитет советской власти. Там, где надо, поучал он... будут приняты нужные меры, а там, где спокойно, нечего бить в набат». А узнав, что Берник роздал активу оружие, Кисель страшно перепугался и приказал тотчас же оружие это отобрать.

Последствия подобного поведения секретаря оказались в полном смысле слова трагическими. На безоружное село налетела- банда, нескольких человек убили, а Танасия увели с собой. Мало того, в лапы бандеровцев угодил и сам Кисель.

Проще всего, понятно, было бы объявить Киселя отъявленным бюрократом, который лишь цепляется за теплое местечко. В этом, собственно, и обвиняет его Танасий, очутившись вместе с ним в подвале у бандитов. Но это неверно. Киселю вовсе незачем цепляться за свое место: он — лекальщик, слесарь высшего разряда, и ему гораздо спокойнее и лучше было до того, как он пошел на партийную работу. Он — верный сын партии, не раз рисковавший жизнью: в тридцать первом на Кубани кулаки ему легкие из обреза пробили, на войне он тоже не плохо себя показал, да и когда бандеровцы пытались его допрашивать, держался спокойно и мужественно, г- И все же много горькой правды в обвинениях Та-насия, что не может не признать растерянный Кисель перед лицом непреложных фактов. «За место боялся? — с болью и обидой говорит он. — За теплое место?.. Неправда!.. Но чего-то я все-таки боялся — это факт, — вынужден он сознаться себе самому.— Понять не могу... Чтоб не ругали в области? Чтоб паникером не окрестили? Чтоб выговора не дали? Подумаешь, какие глупости... Неужели я в самом деле мог бояться этого?!» Но только в бандитском подвале, накануне неминуемой смерти, Кисель приходит наконец к выводу, что жил и работал он совсем не так, как следовало бы...

По существу своему Кисель — человек сам по себе честный и достойный — является одним из носителей и вместе с тем одной из жертв тех настроений и тех пагубных методов работы, которые в период культа личности Сталина получили широкое хождение. В чрезвычайно острой обстановке, сложившейся на Буковине сразу после войны, вред, который причиняли люди, воспитанные в том же духе, что Кисель, выявлялся особенно наглядно и болезненно. В то же время мы ясно видим, насколько велика сила и мощь нашего социалистического государства. Какими большими ни были бы допущенные ошибки и просчеты, они в конце концов успешно преодолеваются.

Существенные добавления, которые Игорь Муратов внес в свою книгу, весьма заметно ее обогатили. Раздвинулись рамки повествования, ярче стала картина народной жизни, воспроизводимой писателем. Вряд ли, однако, читатель, который впервые возьмет в руки «Буковинскую повесть» в последней ее редакции, сможет определить, что было написано автором раньше и что вошло в книгу теперь. Новые и старые главы повести слились вместе, образуя цельное, композиционно слаженное художественное произведение, в котором чувствуется, если можно так сказать, «единое дыхание».

III

To обстоятельство, что «Буковинская повесть» представляет собой рассказ Танасия Карпюка о своей жизни, и притом рассказ, котцрый ведется в наше, советское время, во многом определяет художественное строение книги. Мы все время слышим голос старика крестьянина, делящегося с нами своими воспоминаниями, мы увлечены его историей, такой простой и такой красочной, и нас невольно подкупает правдивость и естественность интонаций рассказчика, нигде ни в чем ни на йоту не сфальшивившего. Речевой язык Танасия — основное художественное средство, при помощи которого созданы все образы повести. Да, так именно, соглашаемся мы, читая книгу, и должен был говорить этот герой. Но воспроизводится его речь писателем не натуралистически, а литературно-творчески, так, чтобы живо ощущалась красота народного языка, его богатство, изобразительная его сила.

Вкус к слову, культура слова — одна из отличительных черт дарования И. Муратова. Замечательным’ умением чувствовать слово щедро награждает писатель и своего героя. Что это так, читатель мог убедиться хотя бы по тем цитатам, которые были приведены в-этой статье.

Особенно хочется отметить, что в «Буковинской повести» мастерски передан национальный колорит речи рассказчика, неторопливой, задушевной, поэтической, то пронизанной мягким, светлым юмором, то прорывающейся едкой, колючей насмешкой. Достигается это отнюдь не нагнетением украинизмов, не нарочитым подбором малопонятных диалектных слов. В языке повести — ярком, живописном, точном — нет и следа стилизации, нет и тени щеголяния фольклорной стариной. Но острота ума старого Танасия проявляется нередко в афористичности его речи, так что иные его изречения напоминают подчас бытующие в народе пословицы и поговорки. Не прочь Танасий сослаться и на народную мудрость, на те меткие, образные выражения, что хранятся веками в народной памяти.

Рассказывает он, например, о своем маленьком сыне, что «был Семенко вылитый я». И прибавляет: «Недаром же говорят люди: «Какое дерево — такой клин, какой батько — такой сын». Или говорит он о своей Марийке: «Очень она любила меня и не боялась ничего: ни черта, ни волка, ни людского толка». Тут уже трудно сказать, что за присловье употребляет Танасий — то ли возникшее задолго до него, то ли им самим сочиненное.

Танасий всегда говорит так, как того требует предмет разговора, нигде мы не заметим у него желания сказать что-либо непременно «по-народному». Он свободно и непринужденно обращается с огромным запасом слов и сравнений, ему за ними лезть в карман не приходится.

Когда нужно, он пускает в ход острое, соленое словцо. О том же Косоване, скажем, он отзывается: «Речь у него была сладенькая, жирненькая, хоть на чирей ее, извините, намазывай, если у кого выскочит на теле. И натура хищная, а трусливая: был из тех, которые, сидя на телеге, даже зайца объезжают».

Но, мне кажется, особенно хороши в повести описания природы. Эстетского любования красивым «пейзажем» в них, понятно, нет и в помине, — у труженика вроде Танасия неоткуда взяться такому отношению к природе, — в них всюду зримо и четко проступает живое, горячее, человеческое чувство.

Впрочем, почитайте сами:

«Наши буки и сосны, хотя бы им по сто лет было, радуют глаз — стройные, нарядные, веселые на вид. И пахнут наши леса свежестью, потому что насквозь продувает горный ветер из расщелин. А какие цветы в наших карпатских лесах! Поглядишь на их пестроту и в печали возрадуешься, подумаешь: если жизнь не балует, то хоть земля красотой тешит.

А там, в Бразилии, обступил меня чужой лес, не лес, а могила. Ни просеки в нем, ни просвета, ни стежки, ни следа человеческого. Зайдешь вглубь на два метра, считай пропал. Тьма лесная. И цветы в ней неласковые, колючие, так и называются: «уня де гато» — кошачьи когти. Попробуй босиком пой* тн — всю кожу обдерут».

Конечно, можно сказать, что Танасий не совсем справедлив в своей оценке природы Бразилии. Но ведь он подходит к ней не с точки зрения путешественника, туриста, а с совсем иной точки зрения. И здесь, как читатель видит, афористический склад речи героя обусловлен народным характером его чувствований и его мышления.

...Все в «Буковинской повести» проникнуто подлинно народным духом — и язык этого произведения, и форма его, и его содержание. Но это не результат какого-то специального задания, которое поставил перед собой писатель. Народность книги продиктована ее поэтической сущностью, тем, что в щей раскрываются судьбы народа, обретшего свое счастье под знаменем Советов.

1959