Новое издание книги

У многих наших писателей вошло в обычай — готовя к новому изданию свои произведения, не перепечатывать механически первоначальный текст, а тщательно пересматривать его, исправлять и совершенствовать, учитывая справедливые замечания критики и читательские отзывы. Традиция эта берет начало у великих русских классиков, неустанно заботившихся о совершенствовании своих произведений, о возможно более полном и стройном воплощении своих художественных замыслов. Известно, например, с какой взыскательностью к себе, по многу раз редактировал свои произведения основоположник литературы социалистического реализма А. М. Горький.

Конечно, неправильно было бы утверждать, будто любая книга при повторном издании непременно нуждается в тех или иных изменениях. Вспомним слова Маяковского:

Бывают события:

случатся раз,

из сердца

высекут фразу.

И годы

не выдумать

лучших фраз,

чем сказанная

сразу.

Если нет у писателя таких «сразу сказанных» фраз, настоящим художником признать его трудно.

Но вместе с тем тому же Маяковскому принадлежит классическая формула о необходимости длительных творческих поисков, непрестанного творческого

труда для достойного выражения поэтической мысли,

В грамм добыча,

в год труды,—

писал он.

Как показывает опыт, когда дело касается крупных прозаических форм, — в особенности многопланового романа со сложным разветвленным сюжетом, с большим количеством действующих лиц, — далеко не всегда писателю удается с первого, так сказать, приступа осуществить свой замысел, использовать все заложенные в нем возможности. Не все писатель замечает в собственной книге сразу, бывают подчас досадные промахи и просчеты, в результате которых отдельные образы, отдельные эпизоды воспринимаются не так, как они были задуманы.

Речь идет при этом не только о тех произведениях, в первых вариантах которых имелись идейно-художественные недостатки и ошибки, впоследствии устраненные авторами. Нередки случаи, когда общая идейно-художественная концепция книги верна, правдива, убедительна, масштабна, но когда в книге тем не менее встречаются частные недочеты, нарушающие цельность художественного впечатления.

Ясно отсюда, какое значение приобретает доработка нашими писателями своих произведений. Следует учитывать также, что в значительной своей части читатели знакомятся с лучшими произведениями советской литературы не по публикациям в журналах и не по первым изданиям, выходящим чаще всего относительно небольшими тиражами. Однако до сих пор, за редким исключением, писательская работа над повторными изданиями лучших советских книг, над «доводкой» их, если позволительно применить здесь этот технический термин, находится вне поля зрения критики.

Разумеется, поднять книгу на более высокий уровень — это сложный и ответственный писательский труд. Он требует не только тонкого художественного чутья и глубокого проникновения в смысл изображавмого, — это нужно и при создании книги. Необходимо, чтобы художник сумел взглянуть на свою работу как бы «со стороны» и, самокритически оценив ее, возвысился над сделанным прежде.

Сопоставление журнальных и книжных редакций ряда произведений нашей литературы показывает, что доработка их идет по самым различным линиям. Исправляются язык и стиль, производятся композиционные перестановки, уточняются характеристики героев, иной раз весьма заметно меняется их трактовка. Но какой бы стороны художественного произведения ни коснулась рука писателя, решающим критерием на всех этапах его работы неизменно остается верность правде жизни, воссоздаваемой во всех ее проявлениях.

Успех в доработке художественного произведения определяется творческим решением задач, с которыми автор в первом издании не справился, а не решением формальным, обходящим существо допущенных недочетов, способным лишь по видимости удовлетворить запросы читателей. Последнее в литературной практике тоже имеет место, и, к сожаленью, не так уж редко.

Именно о верности жизненной правде, о том, насколько последовательно писатель руководствуется этим важнейшим критерием, хочется говорить в связи с отдельным изданием романа А. Рыбакова «Водители». В этом издании автор попытался исправить немаловажный просчет, имевшийся в журнальном тексте.

Читатель, по всей вероятности, хорошо запомнил главного героя этого романа директора автобазы Полякова, так же как и его антагониста — управляющего трестом Канонникова.

Внешне сдержанный, на первый взгляд даже суховатый Поляков, который предстает перед нами в романе в сугубо будничной обстановке, является не только работником, отлично изучившим свое дело; он прежде всего человек большой принципиальности, который не боится «портить отношения» с людьми, когда этого требуют обстоятельства, настоящий коммунист, который ни за что не пойдет на компромисс ради личного спокойствия и благополучия. Он из той породы новаторов, что не довольствуются достигнутым, а постоянно думают о завтрашнем дне. «Там, где вы видите семьдесят два процента груженого пробега, я вижу двадцать восемь процентов порожнего», — говорит Поляков одному из своих подчиненных, и это деловое суждение очень точно его характеризует.

Что касается Канонникова, то он, по язвительному определению автора, директор-профессионал, человек, для которого «заведование чем-нибудь» стало специальностью. У него нет подлинных знаний, но это его не тревожит; он принадлежит к числу руководителей, чей девиз краток: «Начальство должно быть довольно». Понятно, что столкновение такого Канонникова с Поляковым неминуемо: слишком опасными должны показаться ему и начинания директора автобазы, и метод его работы, чтобы он против них не выступил со всею яростью испугавшегося за свое место карьериста.

Жизненность конфликта, намеченного в «Водителях», не подлежит сомнению. Хорошо, убедительно вскрыл писатель и его причины. Но то, как он развернул этот конфликт в журнальном варианте романа, не могло не вызвать серьезных возражений.

По воле автора энергичный, напористый Поляков в журнальном варианте «Водителей» по сути дела отказывается от активной борьбы с Канонниковым, хотя он прекрасно осознает, что последний вредит работе не только автобазы, но и всего автотреста. Странную свою пассивность по отношению к Канон-никову директор — при полном сочувствии автора — мотивирует так: «Принимать меры — значит раздувать склоку. На это некогда отвлекаться». Столь же пассивны, как и Поляков, и другие работники автобазы, включая секретаря парторганизации Тимошина, В итоге посрамление Канонникова происходит без всякого вмешательства снизу, после визита на автобазу зампредоблисполкома, мигом разглядевшего, что представляет собой управляющий трестом. На эти недостатки в обрисовке основного кон-фликта романа обратила внимание критика.

В отдельном издании книги многое оказалось измененным. Во-первых, Тимошин ставит в горкоме партии вопрос о ненормальных взаимоотношениях между управляющим трестом и дирекцией автобазы. Во-вторых, Поляков не прибегает больше к сомнительному доводу, будто принимать меры — значит раздувать склоку. Свое поведение он объясняет иначе: «Этим вопросом уже занимается бюро горкома, а будет областное совещание, вот я ему там все и выложу, в открытую, не постесняюсь. А писать всякие рапорты и заявления — это не для меня».

Несомненно, конфликт между Поляковым и Ка-нонниковым сейчас в романе развивается более естественно, чем раньше. Текст романа в отдельном издании явно улучшен. Но все же и в этом варианте «Водителей» неоправданная пассивность Полякова до конца не изжита. Надо полагать, далее, что в действительности опытный демагог и очковтиратель Канонников обнаружил бы большую цепкость и увертливость, чем это показано у А. Рыбакова. Известная облегченность в изображении жизненных противоречий остается и в новой редакции романа. Следовало бы при доработке произведения еще в большей мере заострить типические черты героев, не выявленные ранее с достаточной полнотой и отчетливостью, решительно отбросить все случайное, нехарактерное.

В печати не раз указывалось, что писатели наши часто рисуют людей односторонне, что, показывая своих героев на производстве, на общественной работе, они слишком скупо дают их в быту и личной жизни. В по-настоящему крупных произведениях литературы человек встает перед нами, как правило, во всем богатстве своих жизненных проявлений. Надо признать, однако, что даже в лучших книгах порой наблюдаются досадные диспропорции в изображении различных сторон жизни человека. Бывает иногда, что писатель хочет дать своего героя многогранно, но не «дотягивает» как раз там, где герой выходит за пределы цеха или служебного кабинета. Приобретший широкую популярность роман А. Ажаева «Далеко от Москвы» относится к тем произведениям, для которых характерен показ цельного, живущего полной жизнью на его страницах человека. Вместе с тем вряд ли можно оспаривать, что личные, интимные отношения людей менее удались писателю в романе, нежели их общественные отношения. Читатели не раз высказывали настойчивые пожелания, чтобы автор расширил и углубил те места романа «Далеко от Москвы», которые рисуют личную жизнь героев. И это было не случайно. Дело в том, что пожелания читателей вызывались какой-то неполнотой представления о героях. А иным это представление, при том, как В. Ажаев изображал своих персонажей, и быть не могло.

В вышедшем недавно переработанном и дополненном издании романа «Далеко от Москвы» писатель учел справедливые пожелания читателей. Раньше Зина, жена Алексея Ковшова, бледной тенью скользила по страницам романа. Теперь о ней рассказывается гораздо обстоятельнее, и образ ее вырисовывается ярче и полнокровнее, что, кстати, выгодно отражается и на показе отношений Алексея и Жени. Всего несколько страниц добавил В. Ажаев, посвященных первой жене Беридзе, Маше. Но благодаря им новыми красками обогатилась картина любви Беридзе и Тани Васильченко. Хочется отметить как удачу автора, что дополнения в новом издании «Далеко от Москвы» крепко вросли в образную ткань романа, привнеся в него существенные и запоминающиеся штрихи.

Бесспорно, что личная жизнь современного советского человека неразрывно связана с его политической, производственной и всякой иной деятельностью; однако зеркальным ее отражением она от этого не становится. В личной жизни у наших людей встают свои особые, специфические вопросы, в ней возникают особые, специфические коллизии, и пройти мимо них в художественном произведении значило бы обеднять и упрощать действительность. Именно потому, что такая «специфика» существует, и приходится думать о том, как сочетать изображение личной жизни человека с изображением других сторон его жизни.

Уменье увязать в образе человека личное и общественное— одно из самых замечательных качеств советского писателя. С большой силой оно сказывается в «Жатве» Г. Николаевой в образах Василия и Авдотьи Бортниковых. В том, как даны судьбы этих героев, нет ни тени схематизма, нет ни намека на автоматическое выведение свойств характера человека из занимаемого им положения (если, дескать, он хороший производственник, то и семьянином он тоже должен быть примерным). Но в то же время мы ясно ощущаем, какими крепкими нитями (хотя отнюдь не прямолинейно) преодоление семейной трагедии Бортниковых соединено в романе с тем, как они ведут себя во всех других отношениях, как проявляют себя и в производственной, и в общественной жизни.

Личное и общественное писательница стремилась также увязать, описывая взаимоотношения Андрея и Валентины Стрельцовых. В этой части романа, однако, далеко не все у нее получилось.

Г. Николаева заставляет Андрея и Валентину многие годы жить «на холостяцком положении», встречаясь лишь урывками, чему виной учеба, работа, война. Даже тогда, когда, наконец, в одной из первых глав романа Валентина приезжает в районный центр, где работает секретарем райкома ее муж, даже тогда мечте ее о своем доме, общем доме с «Андрейкой», не суждено осуществиться. Не считаясь с личными чувствами, Андрей направляет жену в колхоз к Василию Бортникову, где требуется агроном, а главное—1 нужен еще один член партии, чтобы создать парторганизацию.

Этот эпизод, по замыслу писательницы, должен подчеркнуть принципиальность Андрея, его «непреклонность, порой доходившую до жестокости». Можно спорить с тем, достигает ли в данном случае автор цели. Но как бы там ни было, тот образ жизни, который ведут поневоле Андрей и Валентина, преподносится автором как отступление от нормы, и это, конечно, правильно. Аскетизм, жертвенность — не стиль жизни советских людей. Поэтому, когда в последних главах «Жатвы» отпадает необходимость в дальнейшей работе Валентины на полях колхоза и она готовится к переезду в районный центр, к мужу, это воспринимается как естественное, само собой разумеющееся завершение линии Стрельцовых в романе.

Но Г. Николаева вдруг резко поворачивает сюжет. Оставив работу в колхозе, Валентина неожиданно — для читателей и для себя самой — решает стать агрономом в новой, образцовой МТС. «Андрейчик, — говорит она в ответ на протесты мужа, — там же такой размах и масштаб работы, какой мне еще не снился». Что же означает этот поворот сюжета? Какую идейно-художественную функцию он несет? Хочет того или не хочет автор, но, «устроив» Валентину в МТС и оторвав ее в который раз от мужа, он тем самым утверждает жизнь Стрельцовых «по-холостяцки» уже не как отступление от нормы, а как норму.

Так складываются события в журнальном варианте «Жатвы». Нет нужды доказывать, что такое решение темы находится в прямом противоречии с идейной и эстетической сущностью романа.

Желая исправить свой промах, писательница в отдельном издании прибавляет сценку, отсутствовавшую в журнальном тексте.

Валентина садится в машину и едет новой дорогой, пересекшей лесной массив и в три раза сократившей расстояние между районным центром и МТС. «Вот она, дорога к нашему с Андрейкой семейному благополучию, — передает мысли Валентины Г. Николаева.— Трудности казались неразрешимыми, а пришла новая МТС, проложила новые дороги — и все оказалось так просто, словно кто-то за нас все сделал. Теперь от дому до МТС пятьдесят минут езды. Это столько, сколько многие москвичи тратят, чтобы попасть из дому на работу...»

Писательница, по-видимому, считает, что ею выход из положения найден. Но достаточна ли приведенная сценка, чтобы переосмыслить всю историю Стрельцовых? К чему, спрашивается, было ссорить и примирять супругов, заставлять огорчаться Андрея, упорствовать Валентину? А затем еще вопрос: что было бы, если бы МТС не проложила новой дороги? Разве проблема семейного благополучия Стрельцовых — это транспортная проблема? Чересчур легко попыталась Г. Николаева разрешить в романе линию Андрея и Валентины. Думается, для того, чтобы художественно правдиво осветить и осмыслить взаимоотношения этих героев, нужны были куда более серьезные творческие усилия.

Безусловно, ошибочно было бы недооценивать трудности, которые встают перед писателями при доработке своих произведений. Взять хотя бы ту же линию Андрея и Валентины в «Жатве». Она существует в романе не сама по себе, а теснейшим образом переплетается с другими его линиями. МТС, куда так неожиданно потянуло Валентину, не просто машинно-тракторная станция, о которой можно упоминать и не упоминать. На этой станции работают Степан Мохов, Настасья Огородникова, Фрося, судьбы которых нераздельно соединены с судьбами Бортниковых и колхоза. Строительство новой МТС у Г. Николаевой— неотъемлемое звено сюжета, показатель роста людей, роста района, роста современного колхозного крестьянства. Художественное произведение, особенно роман, — это сложнейшая система взаимосвязанных образов и взаимообусловленных мотивировок, и подчас одно измененное место может потребовать перестройки целых глав. Трудно это? Без сомнения. Но в искусстве вообще бесполезно искать пути, которые были бы «протоптанней и легше».

* * *

В. Г. Белинский неоднократно подчеркивал, какую громадную роль в творчестве писателя играет слог. Слог, писал он, «это — сам талант, сама мысль. Слог — это рельефность, осязаемость мысли; в слоге весь человек; слог всегда оригинален, как личность, как характер». Писатели, о которых у нас идет здесь речь, обладают слогом; и в том, как они используют выразительные средства языка, мы живо ощущаем их индивидуальность.

Это не означает, однако, что у них нет языковых и стилистических погрешностей, от которых им следует очистить свои книги. Иногда это неуместное областное словцо (вроде «лутошка» в журнальном тексте «Жатвы», которое Г. Николаева заменила потом «лыком»), иногда вульгаризмы (они попадались в речи Нюры в первом варианте «Водителей»; сейчас А. Рыбаков их убрал, отчего речь Нюры нисколько не потеряла в своей колоритности).

Весьма распространенный «грех» многих писателей — склонность к риторике и «красивостям». Вот несколько фраз из журнального текста «Водителей»: «Длинный светло-серый жакет подчеркивал гибкость ее талии, а короткая юбка открывала стройные ноги в желтых, на высоком каблуке туфлях»; «От его одежды исходил приятный запах чистоты»; «Они были, как дети, уснувшие в поле, среди цветов, распустивших к первому, животворящему теплу свои нежные и яркие лепестки». Эти (и аналогичные) фразы автор вычеркнул из отдельного издания — и хорошо сделал. Но почему-то оставлена следующая пышная характеристика Полякова: «Как бы ни была очевидна полезность тех или иных решений, Поляков никогда не принимал их в кабинете. Все то, что созревало в нем, все, что подсказывал опыт подчиненных людей, он выносил на производство. У него была неиссякаемая свежесть восприятия, жизнь непрерывно обогащала его, он видел вещи в их движении» и т. д. Между тем читатели хотят судить о героях книги по их делам, а не по велеречивым авторским декларациям.

Вычурности, риторика, штампованные выражения, всевозможные «красоты штиля» потому и вредны, потому и засоряют литературный язык, что они разрушительно действуют на слог писателя. Очищая свои произведения от подобных словесных сорняков, писатели наши добиваются не просто правильности языка, а четкости, определенности, выпуклости слога, позволяющего воссоздать явления действительности точно живые, в их конкретно-чувственной форме. Следовательно, и тогда, когда встает вопрос о языке, об исправлении языка, верность правде жизни остается мерилом писательской работы.

* * *

Мы мечтаем о советской классике, в которой многогранная и кипучая жизнь советского общества была бы представлена ярко и поэтично, в которой сила и глубина содержания сочеталась бы с безупречностью формы. И мы хотим, чтобы лучшие книги, созданные нашими писателями, книги, получившие общенародное признание, были освобождены от всех и всяких погрешностей, чтобы они во всем отличались безусловной достоверностью, последовательностью в развитии человеческих характеров, строгой мотивированностью поступков и помыслов действующих лиц.

Неверно было бы предполагать, что все недостатки и упущения в первоначальном тексте произведения могут быть устранены при помощи одной лишь «технологии писательского ремесла». Нет, образы, получающие новую трактовку, должны органически вырасти и созреть в творческом сознании художника. Это — непременное условие для того, чтобы поднять книгу, которую читают миллионы, на новую идейную и художественную высоту.

1955