Эстетика, поэтика, философия произведений М. А. Булгакова. Евгений Онегин, Воланд и мастер

Автор - М.О.Чудакова

”Сон, который приснился в эту ночь Маргарите, был действи­тельно необычен” [1]. Для читателя русской литературы за этой фразой легко всплывает хрестоматийная строка ’’Евгения Онегина”:

И снится чудный сон Татьяне

(Гл. 5, XI)

(Здесь чудный в значении ’непонятный, необычный, непостижимый’). Любопытно, что ’’мостики” между двумя текстами, разделенными столетием, переброшены и дальше: ”в сугробах снежных перед нею”

- Кипучий, темный и седой Попюк, не скованный зимой;

Дее жердочки склеены льдиной.

Дрожащий, гибельный мосток,

Положены через поток.

И Маргарите снится русский ландшафт ’’под пасмурным небом ранней весны” (где ’’сугробы снежные” также предполагаются): ’’Ка­кой-то корявый мостик. Под ним мутная весенняя речонка...” — тот самый ’’поток, не скованный зимой” (634).

У Пушкина появляется ’’большой взъерошенный медведь” и, ис­пугав Татьяну, тотчас вслед за тем протягивает ей ’’лапу с острыми когтями”, чтобы помочь перебраться через ручей, и она ’’скрепясь Дрожащей ручкой оперлась И боязливыми шагами Перебралась через ручей” (Гл. 5, XII).

Так и Маргарита вынужденно принимает помощь тех, кого сна­чала пугается (”Вы меня хотите арестовать?” — спрашивает она у Азазелло, побледнев и отшатнувшись...” — 641).

Медведь преследует убегающую от него Татьяну — ив конце концов ”ее хватает и несет; Она бесчувственно-покорна; Не шевель­нется, не дохнет”. Она приняла помбщь медведя — того, кто имеет в русском фольклоре двойную природу: и добрую, человекообразную, и враждебную людям [2]. Между этими двумя природами колеблется почти непременная функция возможного (или реального) сексуаль­ного партнерства — и пугающая, и привлекающая женщину. В медведе ’’Евгения Онегина” эта функция ощутима — как предвестие встречи с тем, в кого влюбляется Татьяна.

И Маргарита принимает помощь двойственных существ, Азазелло и Коровьева, — тех, кто, принадлежа сфере демонической, могут тем не менее помогать по каким-то причинам тем или иным людям. Но Татьяна у Пушкина принимает помощь, не делая при этом того осознанного выбора, который делает булгаковская Маргарита, твердо за­являющая Азазелло: ”Я знаю, на что иду. Но иду на все из-за него, потому что ни на что в мире больше надежды у меня нет... согласна на все ... согласна идти к черту на кулички” (644). В романе Булга­кова моделируется, облекаясь в фантастические формы, та реаль­ность, где к тому времени уже миллионы женщин готовы были пере­ступить любой страшный порог, войти в контакт с кем угодно, чтобы узнать хоть что-либо о судьбе своих мужей или возлюбленных. Это было новое состояние общества, новые взаимоотношения полов.

Натершись мазью Азазелло, Маргарита окончательно переходит в иной, дьявольский мир и, улетая, пишет мужу записку: ”Я стала ведьмой... ” (646).

Татьяну медведь приводит к своему ”куму” — он же предмет ее любви, Онегин. (Азазелло, затем Коровьев ведут Маргариту сквозь тьму — туда, где она надеется узнать о своем возлюбленном, где ей предстоит встреча с ним в присутствии дьявольской силы). Сначала -Татьяна видит страшное окружение своего любимого, разнообразных чудовищ (таких же, каких встретит Маргарита во время полета на бе­регу реки — в ранних редакциях романа их набор был гораздо ’’бога­че”), и лишь потом того, ’’кто мил и страшен ей” (XVII), — возглав­ляющего стол Онегина.

Он знак подаст — и все хлопочут;

Он пьет — все пьют и все кричат;

Он засмеется — все хохочут;

Нахмурит брови — все молчат.

Он там хозяин, это ясно;

И Тане уж не так ужасно.

Читатель ’’Мастера и Маргариты” легко увидит, что это — атмос­фера будущего появления Маргариты у Воланда, это — его поведение со своей свитой и самоощущение Маргариты у него в гостях. (”Вы женщина весьма умная и, конечно, уже догадались о том, кто наш хозяин”. 667; подчеркнуто нами — М.Ч.)

Продолжим цитату из Пушкина:

И любопытная теперь

Немного растворила дверь...

Вдруг ветер дунул, загашая

Огонь светильников ночных

Все встали: он к дверям идет.

И страшно ей; и пюропливо Татьяна силится бежать...

(XVIII-XIX)

И вновь вернемся к Булгакову: ”Не пугайтесь, — сладко успокоил Коровьев... Но тут Коровьев задул свою лампаду, и она пропала у него из рук, и Маргарита увидела лежащую на полу перед нею полоску света под какою-то темной дверью. И в эту дверь Коровьев тихо стукнул. <...> Тут Маргарита взволновалась настолько, что у нее застучали зубы и по спине прошел озноб. Дверь раскрылась. <...> В комнате пахло серой и смолой, тени от светильников перекрещивались на полу... Все это замирающая от страха Маргарита разглядела в коварных тенях от свечей кое-как” (667-669).

Пример с дверью, быть может, более, чем что другое, ’’выдает” автора ’’Мастера и Маргариты” — такие конкретные детали указыва­ют обычно на то, что картина, нарисованная предшественником, сто­яла в памяти пишущего: самоощущение героини на пороге, за кото­рым ее ожидает нечто страшное и одновременно желанное.

Напомним еще несколько более ранних строк:

Но что подумала Тапична,

Когда узнало меж гостей Того, кто мил и страшен ей, - Героя нашего романа!

(XVII)

Напомним и другое: будущий роман ’’Мастер и Маргарита” на ранних стадиях работы (1930-1936) автор называл ’’романом о дья­воле”. Так назван он в письме к правительству 1930 г., так именуется не раз в дневнике Е.С.Булгаковой.

Во сне Татьяны — ядро будущего бала висельников у Булгакова. Немаловажно, что писавшие об этом сне — от В.Боцяновского до В.Марковича — обращают внимание на то, что ’’пушкинские ’’чудо­вища” совершенно отсутствуют в русской народной ’’чертовщине”... странное сочетание русского с особым французским руссизмом [3] Пушкин очень тонко подчеркнул лишний раз ее сном. Написав этот сон в строго выдержанных, чисто русских тонах и настроениях, не ограничился этим, как, например, Некрасов в описании галлюцина­ций Власа, явно навеянных изображением на иконах страшного су­да [4]; поэт вкрапил в него несколько красок, перенесенных из Фан­тасмагории иноземного происхождения” [5]. Булгаков, имея прообра­зом картины ’’Евгения Онегина”, увеличил ’’иноземный” элемент — несомненно, в немалой степени находясь под впечатлением ’’Божест­венной комедии”.

Все указует на нее И все кричат: мое, мое!

(Гл. 5, XIX)

Маргарита унаследует у Татьяны это центральное место на балу. У Пушкина Татьяна — потенциальная добыча гостей на дьявольском сборище, и только грозный возглас Онегина ее защищает. У Булга­кова Маргарита с самого начала приглашена как королева бала — и также под защитой его хозяина. У Булгахова, как и у Пушкина (’’шайка вся сокрылась вдруг”, XX), — ”И фрачники и гости распались в прах” — Гл. 5, XX, с. 691), после тягостных впечатлений женщина остается с истинным хозяином сборища. У Пушкина — нае­дине (’’младая дева с ним сам-друг”, XX), у Булгакова — в присутст­вии свиты Воланда. Но сохраняется некая преемственность сложней­ шей психологической атмосферы: тяготение к тому, кто является представителем темных сил, опора на него.

Слова в любовном письме Татьяны:

Но мне порукой ваша честь,

И смело ей себя вверяю

(Гл. 3, XXXI),

— эхом отозвавшиеся в словах решившейся на неведомое и страшное свидание Маргариты — ”Но я хочу вам сказать, что, если вы меня погубите, вам будет стыдно! Да, стыдно! Я погибаю из-за любви!” (644), теряют свой изначальный смысл в извращенном мире, где путь к возлюбленному лежит через демоническое.

’’Евгений Онегин”, отроческое чтение всякого российского гимна­зиста, несомненно, был в фонде первоначальных художественных впечатлений будущее писателя. Сон Татьяны, где исследователи справедливо видят смесь мифологического сознания [6] с двойствен­ностью чувств его субъектов по отношению к демоническим сущест­вам, не поддающимся человеческим меркам и оценкам, стал не просто навсегда памятным, но продуцирующим для того, чей талант с первых известных Нам опытов тяготел к мистическому и фантастическому.

Демонический образ Онегина из сна Татьяны раздваивается.

Маргарита во сне видит пропавшего возлюбленного, но так и не входит в тот дом, куда он зовет ее: ”меж деревьев, за каким-то огоро­дом, — бревенчатое зданьице”, ’’вот адское место для живого чело­века”. Столетием же ранее Татьяна Ларина вошла в близкое по виду (’’Вдруг меж дерев шалаш убогой...”, Гл. 5, XV), но в прямом смысле слова адское место.

Путешествие Маргариты оказалось гораздо длиннее — оно выье- дено за границу ее сна, а вместе с тем остается в плотной связи со сном Татьяны, из него, по нашей мысли, вырастает. Сон Маргариты обещает ей свидание. Она входит, наконец, в дом, где, как и во сне Татьяны, идет шабаш. Но не возлюбленного встречает там, а сначала как бы квази-возлюбленного. Воланд — посредник между нею и Ма­стером. Но на отношения его и Маргариты сразу ложится печать двусмысленности. Так же, как в ’’Евгении Онегине”, где давно отме­чена ситуация свадьбы навыворот: ’’невеста” приходит в дом, где на­деется найти ’’жениха”, а не наоборот, как положено по ритуалу. Го­стью встречает Воланд в ночной рубашке, она уже просит его позво­лить растирать ему больное колено мазью; испугавшись, она ’’уткну­лась лицом в ногу Воланда”, а он ”с размаху шлепнул Маргариту по спине, так что по ее телу прошел звон” (675).

Вообще сцены у Воланда идут как бы под знаком фразы Азазелло: ’’Любая женщина в мире, могу вас уверить, мечтала бы об этом...” (642). Общим прототипическим фоном этого аспекта отно­шений Маргариты и Воланда служила для автора немалая сексуаль­ная наэлектризованность атмосферы массового поклонения Сталину (еще мало исследованы многочисленные случаи маниакальной уве­ренности женщин, что "они были любовницами Сталина, — или маниакальной же мечты об этом). Эта черты болезненной обществен­ной атмосферы 30-х гг. не миновала, мы полагаем, и дом Булгаковых, и в годы работы над романом (характерно, что параллельно идет ра­бота над пьесой о Пушкине, следовательно, и над линией Николай I — Наталья Пушкина) не могли не вестись между мужем и женой до­статочно рискованные с общеморальной точки зрения "смелые” раз­говоры на эту тему [7J: сцена у Воланда, помимо литературного кон­текста, спроецирована на отношения Булгакова со Сталиным, на их переписку [8] — тем самым пара Воланд-Маргарита в этой сцене, в основе которой лежит треугольник Воланд — Маргарита — Мастер, как бы имеет второй, воображаемо-протОтипический план.

Для передачи тех сложных отношений с властителем, которые возникли у Булгакова после 1930 г. и вызвали резкое изменение за­мысла романа (сюжетно-фабульный каркас 1928-1929 гг. стал запол­няться новым содержанием) [9], он обратился к тем слоям впечатле­ний, которые уходят в детские и отроческие годы и связаны с отечест­венной литературной традицией, с ’’школьным чтением”. "Евгений Онегин”, едва ли не единственный до Достоевского опыт воспроизве­дения сложностей человеческой души, сочетания сознательного с под­сознательным, архетипическим, мифологическим и фольклорным, оказался едва ли не важнейшим строительным материалом или ука­занием на план строительства. В самой Татьяне и в ее сне воспрозве- дена сложнейшая гамма человеческих отношений, совсем не свой­ственная русской литературе, в которой грандиозный опыт Достоев­ского стоял во многом особняком. Стилистика Достоевского была чужда Булгакову с его тяготением к прямому авторскому слову — и он прошел прямиком к более близкому ему пушкинскому опыту.

Евгений Онегин из сна Татьяны расслоился на Воланда и Мастера (сохранив, однако, свою двойственность в фигуре Воланда) и дал ри­сунок сцен у Воланда, спроецированных на то сложнейшее отношение к дошедшей до всемогущества власти, которое включало в себя и пушкинское: ’’Она должна в нем ненавидеть Убийцу брата своего” (Гл. 7, XIV). Булгаков не мог не помнить, помимо не прекращавших­ся в годы работы над романом массовых убийств, и того факта, что Сталин не давал (и не дал до смерти) ему возможности увидеть давно оторванных от него братьев.

В рождении внутренней структуры персонажей и их столь нео­бычного расположения помочь мог только опыт отечественный.

Зато для решения судьбы Мастера, для разрешения сюжетно-фа- булного узла Булгаков обратился к Данте. Отечественная литература не могла дать столь убедительных картин инобытия. Образ Беатриче из ’’Божественной комедии” наложил свой отпечаток на ’’водитель- ную” функцию Маргариты в последних главах.

И более того. О ней, Маргарите, уже не скажешь — ’’русская ду­шою”; картина прощания Мастера с Москвой влечет ассоциации с Ри­мом, с Вечным Городом. Мастер и Маргарита уже лишены каких бы то ни было связей со страной своего рождения — они выходят и за ге­ографические границы, и за границы земного бытия одновременно, выходят в Город, Мир и Вечность.

Источники

1. Булгаков М. Романы. М., 1973. С. 634. Далее указываются только страницы этого издания.
2. См. об этом: Лотман Ю.М. Роман А.С.Пушкц-на "Евгений Онегин”: Коммента­рий. Л., 1980. С. 270-271.
3. В Татьяне, которая "по-русски плохо знала, Журналов наших не читала И вы- ражалася с трудом На языке своем родном”, а между тем была "русская душою”; о художественном значении этих противоречий см.: Чудаков А. Структура персонажа у Пушкина // Сб. статей к 70-летию проф.Ю.МЛотмана Тарту, 1991. С. 190-207. — Прим. М.Ч.
4. Стихотворение Некрасова "Влас” (1854) — о грешнике, исправившемся после бывшего ему видения Страшного суда, картины которого, по мнению позднейших ис­следователей, не покрываются отечественными источниками. — М.Ч.
5. Боцяновский В. Незамеченное у Пушкина // Вестник литературы. 1921. N9 6- 7. С. 4 (подчеркнуто нами. — М.Ч.).
6. "В ореоле мифологической семантики ее колебания между "ангелом-храните- лем” и "коварным искусителем” и, главное, невозможность как-то различить их в ду­ховном облике Онегина — вообще вся эта смесь восторженного преклонения, влечения и страха, — могут приобрести дополнительно глубокий и древний смысл” (Маркович В.М. О мифологическом подтексте сна Татьяны / / Болдинские чтения. Горький, 1981. С. 75).
7. Уверенность С.Иоффе в том, что Е.СШиловская была — как и ее сестра!— любовницей Сталина, проистекает в немалой степени из его острого ощущения самой атмосферы. Эта уверенность ничем не подтверждена, но чисто психолс-ических про­тивопоказаний для таких гипотез именно в данном случае, на наш взгляд, нет. Е..С. говорила в одной из наших бесед: "ЗнаетеГ чтобы издать Мишины книги, я бы отда­лась кому угодно!”.
8. Об этом мы говорили в докладе "Соблазн классики” на Булгаковском симпози­уме в Гарньяно (см.: Atli del Convegno. Micheil Bulgakov. V. I. Milano, 1984. P. 97-102).

Подробнее об этом см. в нашей статье: Общее и индивидуальное, литературное и биографическое э творческом процессе М.А.Булгагоьа // Художественное творче­ство. М„ 1982. С. 133-150.