Любителю живописи

[...] Надо ли вам говорить, что я предпочитаю ему [Энгру] Делакруа, с его преувеличениями, его недостатками, его явными падениями, потому что он представляет дух, форму, язык своего времени, быть может, болезненный и слишком нервный, потому что его искусство более с нами; потому что и в его преувеличенных воплях и его громких успехах всегда чувствуется его дыхание, его крик, его боль, которая есть и наша боль. Мы уже не живем во времена олимпийцев, как Рафаэль, Веронезе и Рубенс, и искусство Делакруа — это мощное искусство, подобное голосу Дантова ада, ада нашего века. Вот почему я Делакруа предпочитаю Энгру, я говорю тут только о духовной области, но не о технике. [...]

[...] Поверьте мне, все проистекает из универсальности света... Какие б ни существовали стимулы для изображения различных типов явлений, вытекающие из обстоятельства времени, религии, нравов, истории и т. д., все это будет иметь цену только в силу участия воздуха, этого воплощения бесконечности; ничто не может помешать тогда, чтобы изображение столба, вокруг которого циркулирует воздух, стало в музее более великим произведением, чем претенциозные картины, полные нарочитой экспрессии, в которых не чувствуется Этого гения.

А. Сансье. 1863

[...] Не опасайтесь за мою «Деревню»; если я ее и заканчиваю в Париже, у меня тем не менее сохранились нетронутые впечатления природы, они давнего происхождения и не могут поблекнуть, но в этот момент и самая красивая деревня не вызвала бы во мне столько энергии, чтобы претворить их (впечатления) в картину, как возмущение, овладевшее мною в Париже при виде того, как срубаются деревья во всем нежном расцвете весны. Как помешать лесорубам беззаботно совершать подобные действия и заставить их надлежащим образом полюбить существа, столь благотворные?

[...] Композиция существует с момента, когда предметы начинают изображаться не только ради них самих, но для того, чтобы их внешний вид передал отзвуки, которые они вызвали в нашей душе.

Если можно еще оспаривать, что деревья думают, то уж, во всяком случае, они заставляют нас думать, и взамен той скромности, с которой они возвышают наши мысли, мы обязаны платить им, вознаграждая за доставляемое зрелище не надменным мастерством или педантичным и классическим стилем, но благодарным и внимательным воспроизведением их существа. За все те мысли, которые они нам внушают, они просят нас лишь их не уродовать, не лишать того воздуха, в котором они так нуждаются. Они просят у нас пощады и в том, что мы называем «моделировать» на нашем языке живописцев и что обычно состоит в том, что одна сторона раскрашивается черным, синеватым тоном или другим сложным полутоном. Они сами уже имеют тональность, заимствованную ими от воздуха.

Сделаем так, чтобы в наших произведениях первой нашей мыслью было появление жизни, — сделаем так, чтобы человек дышал, чтобы дерево действительно росло бы. Тот, кто умеет вызвать жизнь, является богом, но тот, кто только умеет со вкусом распределять волнующиеся контуры лилии или розы, проявляет лишь призвание к ремеслу обойщика или парфюмера — он совместительствует, этот честолюбец.

А. Сансье. 1863

[...] На языке живописцев моделировать — означает копировать различные части тела и соединять их так, чтобы они образовали рельеф Этого тела; этот рельеф рассматривается обособленно, и фон пишется потом. Художник еще не дошел до всего ансамбля в целом. Эта моделировка отдельных частей хороша сама по себе, но является лишь первым актом, а целое предполагает моделировку общую, или симфоническую. В таком случае говорят, что картина написана в серой тональности, как у Остаде, или в рыжей, как у Рембрандта, в серебристой, как у Веронезе, или золотистой, как у Тициана. [...]

Теофилю Готье. Барбизон, 4 февраля 4864 г.

Мой дорогой г. Готье!

Я вчера поехал провести день в Париже и нашел там Ваше письмо. Как жаль, что оно столько времени оставалось без ответа. Едва оправившись от серьезной болезни, сильно отстав в своей работе, я не сумею участвовать на открывающейся выставке, и я вижу, что у меня останется времени ровно настолько, чтобы закончить картину, которую я рассчитываю выставить в следующем Салоне. Совершенно естественно, что это служит мне извинением. Но помимо этого у меня имеются причины воздержаться; разрешите мне Вам их изложить, и не обижайтесь, если я попрекну Вас вещами, которым Вы, несколько легкомысленно, покровительствуете.

Вы исследуете искусство с 1830 года: как в океане, Вы в нем огибали не один мыс, миновали не одну подводную скалу и, в конце концов, всем, кто ждал Вас в гавани, Вы привезли подлинную сущность, поэтическую историю нашего искусства, которую читали все ваши современники и будут читать грядущие поколения. Итак, Вы подвели итоги; во всем сумбуре действительности Ваш гений всегда знал, куда направляться, и, как Христофор Колумб, Вы заранее знали, где находится Америка. [...]

Вы знаете об искусстве все, что можно о нем знать, Вы могли констатировать, что общество поддерживали из поколения в поколение лишь те терпеливые и одинокие художники, которые были воодушевлены лишь желанием созидать, но не те, которые стремились привлечь публику на свою сторону, потворствуя ее капризам и льстя ее мимолетным вкусам.

Откройте же глаза на то, что сейчас происходит, когда каждый занят лишь тем, чтобы налепить афишу более длинную, чем у его соседа, желая привлечь взоры хотя бы на миг. А наше Общество, чем оно увлекается? Первоначально у него была цель свободно выставлять, это было хорошо, но оно на ртом не остановилось. В прошлом году я говорил Мартине3, что он, в конце концов, заставит нас держать кафе, и мы, кажется, уже до этого дошли. Вот у нас живопись с музыкой и громом. У нас будут танцы и цветы, мы сможем написать на нашем знамени: «Здесь чаруют все пять чувств» — и, право же, мы ее завоюем, рту публику, ибо она должна бы быть большим врагом собственного удовольствия, чтобы не зайти к нам. Но думаете ли Вы, что это совершенно не затрагивает достоинства искусства? В силу государственной монополии мы сделаемся художниками, аккредитованными при армиях, посольствах, и чиновниками для придворных увеселений с вышитой фуражкой. И чего только не сделают с нами, милосердный боже4! Поистине слишком много хлопот и болтовни, и я спрашиваю Вас, что же искусству делать со всем этим? Впрочем, откуда же придет когда-нибудь искусство, как не из маленького, неизвестного уголка, где человек проникает в тайны природы, будучи совершенно уверен в том, что извлекаемые им оттуда и благотворные для него уроки в равной мере благотворны и для всего человечества...

Да, искусство чахнет и истощается среди этой пышности и бахвальства, которыми его окружают.

[...] Вы, который никогда не был вульгарным, не давайте себя завербовать, растолкайте локтями эту беспокойную толпу современной посредственности. С Вашим отважным гением можно за Вас не опасаться, даже если бы Вы и вздумали рыться в трущобах, Вы бы вышли оттуда с полными пригоршнями поэзии, но когда Вы соприкоснетесь с вульгарностью, призываю Вас стоять крепко, невзирая на удары. Вот смотрите, Вы уже поддались напору ротозеев и плохо встретили единственного подлинного художника, проявившего себя с 1830 года, Вы, одаренный в этой области столь тонким чутьем: я говорю о Франсуа Милле.

Вы в настоящее время повелеваете значительнейшей частью молодой армии и Вы говорите ей: «Вперед!» Вы поступаете хорошо, но я думаю, что она более тщеславна, чем действительно предана. Она может подхватить успех, но я сомневаюсь, чтобы она смогла удержать позицию.

Позвольте же одному из Вашей старой гвардии остаться в резерве, с некоторыми другими, у которых имеются хорошие зубы для нападения. Можно будет спасти дело в надлежащий момент. Рассчитывайте на них —их осторожность не есть измена.

Извините меня, дорогой господин Теофиль Готье, что я так долго держал перед Вами варварскую речь, — все это надо было Вам сказать по поводу непродуманного начинания, предпринимаемого во имя искусства, и, поверьте, я Вам предан от всего сердца, будучи привязан к Вам узами симпатии и восхищения Вашим талантом.

Я буду в восторге, если по моем возвращении в Париж в марте Вы согласились бы назначить мне свидание, чтобы немного побеседовать с Вами на эту тему.

Преданный Вам Теодор Руссо.