Эманюэлю де Эссарт. Январь 1865 г.

[...] Чем больше я читаю древнюю историю, тем больше я вижу, что из наших современников ее понимали только двое — это ЭНГР и Делакруа2. Почти все ее сюжеты писались по тысячу раз, но, по-моему, они все еще новы и всегда будут новы, могут быть изображены теперь и будут интересны для всех. Античность так прекрасна! [...]

Стефану Малларме. 9 октября 1865 г.

[...] Я вижу живописное повсюду, и я открываю сокровища в дорожке, идущей в гору, в срубе [дома], который выделяется на фоне неба, в синеве небес, отражающихся в ручейке на грязной улице Парижа И т. д. [...]

Отцу. Рим, 29 мая 1867 г.

[...] Чтобы заниматься искусством, нужно взвинтить себя, это выражение немного грубо, но хорошо передает мою мысль; нужно верить, что созданное тобой будет новым шагом в искусстве. Иначе зачем бы столько трудиться. [...]

А. Дюпарку. Рим, 4 февраля 1868 г.

[...] Для нас законом является не здравый смысл, а фантазия, и если какой-нибудь случайный предмет хорошо выглядит в картине, я не знаю, почему бы его не поместить. Если бы в живописи начали рассуждать, мы ничего не смели бы делать. Рассуждение только стесняет и охлаждает. В произведениях старых мастеров найдется множество как будто случайных вещей, которые помещены там, потому что они там хороши. Вот и все. Почему мы, пигмеи по сравнению с этими гигантами, должны избегать приемов, которые они так часто употребляли, чтобы добиться успеха...

Искусство должно слушаться прежде всего чувства и не бояться противоречить точности, разуму и т. д. [...]

Казалису

[...] Тебя испугал античный сюжет моего отчета этого года. Успокойся, я трактую Грецию по-своему. Это вольный перевод. Из Авто-медона можно сделать что угодно, а в лошадях меня интересовали не особенности гривы фессалийских коней, но то, что есть самого благородного и устрашающего в лошади, что могло сделать ее исторической лошадью, вещей лошадью, которая предвидела смерть своего владельца Ахилла.

Небо покрыто грозовыми тучами, свинцовое море глухо волнуется, хотя на поверхности оно еще спокойно. Лошади, зная, что Ахилл поведет их на бой, что эта битва будет последней и будет стоить ему жизни, вырываются и борются со слугой, поймавшим их на пастбище. Одна из лошадей, гнедая, вырисовывается силуэтом на небе, как громадный темный призрак. Я хотел дать в картине как бы предчувствие мрачного происшествия. Но выразил ли я все, что хочу?

Ты прав, художник должен отдаваться различным впечатлениям, которые он получает от природы, и не должен отбрасывать и пренебрегать своими чувствами только потому, что они неприемлемы для той школы или секты, к которой он принадлежит. Да, природа, правда, все трогающее и волнующее, жизнь и смерть, настоящая неподвижная смерть, страшная или мирная — вот, что надо искать.

Я много работал этой зимой, однако без особых результатов. Но у меня накопилось много наблюдений, и, может быть, позднее что-нибудь получится из этого хаоса. После моих неистовых коней, моего грозового неба, моего мрачного моря мне захотелось передать блеск женского тела и золотистые отсветы волос американки. Я много работаю, много ищу, но еще не нашел. Кто знает? Может, это придет. [...]

Отцу. Мадрид. 1868 г.

[...] Только два французских художника могли бы в музее Мадрида достойно фигурировать рядом с Рубенсом, Риберой, Тинторетто, Веласкесом. Это Делакруа и Жерико. Битвы при Эйлау и Абукире могли бы показать, что мы тоже что-то собой представляем5. Французская живопись родилась вместе с Гро, и все Пуссены на свете не стоят самого маленького кирасира Жерико или Гяура Делакруа.

Что касается Мурильо и Гойи, пока я их не оценил, посмотрим дальше. Я, наверное, буду копировать «Сдачу Бреды» и сделаю еще несколько этюдов с маленького Инфанта на лошади, Прях, Пьяниц и г. д. Я хотел бы поглотить Веласкеса всего целиком. Он первый художник в мире!

Почему он не использовал свой чудный талант, свое божественное мастерство для более интересных сюжетов? Какое впечатление произвел бы драматический и увлекательный сюжет, выполненный с этой правдивостью, этой великолепной простотой поз и колорита, так искренне, без всякой нарочитости, без стремления к сенсации, без насильственных эффектов, без явных жертв, без тех ухищрений, применение которых сейчас стало почти правилом, и т. д. Если я не сделаю двадцатипятимильных успехов в Мадриде — я повешусь!

Отцу. Мадрид. ноябрь 1868 года

[...] Путешествия — это настоящая школа для художника и человека... Новизна окружающего возбуждает и придает энергию, которую не испытываешь у себя дома, где все сцены знакомы с детства, где ничто больше не поражает и все нагоняет сон. Наоборот, в путешествии бываешь взволнован близким отъездом, замечаешь, как быстро бежит время, боишься, что уже не увидишь того, что сейчас тебя окружает; значит, надо наблюдать, удерживать в памяти, использовать каждый миг, каждый случай. Не хочешь ничего пропустить, торопишься, работая; когда же уверен, что завтра увидишь то же, что видишь сегодня, и что через год или два успеешь сделать то, что не сделал сейчас, — это страшно расслабляет.

Я хотел бы проглотить весь музей Мадрида, я хотел бы проглотить все дома улиц Толедо и Сеговия в Мадриде; всех мулов, всех ослов, всех людей, которых я встречаю; никогда в Париже мне не хотелось проглотить Лувр, зная, что я всегда найду его на том же месте и что я могу продлить удовольствие и смаковать маленькими глотками.

Даже в Риме перспектива четырех лет пенсионата помешала мне разобраться как следует в моем положении. Я потерял почти шесть первых месяцев, когда мне еще не надо было писать отчетной работы и я мог бы сделать много интересных этюдов; а теперь я их уже не сделаю, потому что у меня нет той свободы; меня все время беспокоила бы совесть и мысль о требованиях устава, согласно которым я должен каждый год представлять отчетную работу и каждый год она должна быть значительнее предыдущей. Успех моего первого отчета заставляет меня еще серьезнее работать над вторым, и так дальше. Во всяком случае, сейчас я широко открываю глаза, я их таращу, чтобы лучше видеть, я раскрываю свою память, чтобы заложить туда как можно больше всего, и я запру ее на замок, чтобы ничего оттуда не выпало. Ясно, я сожалею о потерянном времени, и, увы, есть о чем пожалеть. Слишком долго я жил беззаботно, но этого больше не будет. Caramba! [черт возьми!]

Завтра я поклялся написать Монфору6: напрасная клятва! Завтра у меня не будет ни минуты свободной. Без четверти восемь — этюд нищего, который я начал сегодня. В половине двенадцатого — поездка в Фоменто, чтобы увидеть великолепного Гойю. В час дня сеанс: маленький портрет мадам Б. в розовом с черным испанском костюме, который, между прочим, ей очень идет. С наступлением темноты надо пойти на улицу Толедо, чтобы посмотреть и наверное купить испанскую мантилью. В пять часов урок гитары, чтобы научиться хоть немного наигрывать jaleo или malagnena. Обед в шесть часов. В семь опять модель в мастерской. И так все дни, и так всегда должно было быть. Если бы молодежь знала!..

Я очень постарел, морально, конечно. А может быть, немного и физически. Pero n’importa! [это не важно — испан.].

А. Дюпарку. 5 ноября 1868 г. Мадрид!

[...] Моя копия Lances — «Сдача Бреды» [Веласкеса] — почти кончена, и двух или трех дней работы будет достаточно, чтобы ее доделать. Я начинаю большой конный портрет Прима и надеюсь послать его на Выставку. Таким образом, ты его увидишь. Я рассчитываю до отъезда из Мадрида сделать еще копию Эзопа Веласкеса и его же Hilanderas (Прях). Это самая удивительная и прекрасная картина, какую можно себе представить. Ты не знаешь, каков настоящий Веласкес; его картины необыкновенно светлые. Разреши себе когда-нибудь небольшое путешествие в Мадрид, и ты сможешь увидеть сам. Это такая свежесть тона, такая легкость, такая серебристость, такая искренность и такое мастерское исполнение, в котором не чувствуются ни усилия, ни усталость! Его картины так естественны, что кажется — видишь живую сценку сквозь открытое окно. [...]

Мадам де Сенбри. 27 ноября 1868 г. Мадрид

[...] Испания не оценена по достоинству; это кладезь сокровищ для художника; не говоря уже о самой стране и ее обитателях, испанские художники, кажется мне, могут научить нас большему, чем неприступные гиганты, как Микеланджело или Рафаэль.

Испанские мастера допускают вас в свою среду; они учат вас видеть вещи более просто, более добродушно. Они не стараются скрыть свои приемы, охотно показывают вам, как они работают не отвергают ваш лепет, не подавляют вас презрением. Они изображали свет, который озаряет всех; они считали нищих не менее достойными своей кисти, чем королей. Карлики, бедняки, дети; лохмотья, лошади, доспехи — все для них хорошо; они ничего не считали низменным и грубым. Вам предоставляется самому сделать выбор из всего, что они показывают. Они не стараются, как многие другие, навязать вам то, что они избрали в природе, облагороженной ими. Одним словом, они не педанты, не гордецы, и их живопись могла бы быть сделана вчера или завтра и не показаться нам чужеродной или старомодной.

Для меня Веласкес — это Мольер в живописи; у него легкий, но не небрежный стиль, выразительный но без пафоса, язык благородный без жеманства. О Веласкес! Веласкес! [...]

Отцу. 5 ноября 1868 г.

[...] На моем полотне Прим движется по диагонали картины из правого угла влево и представлен в повороте три четверти. Он въехал на гору. Достигнув вершины, он круто, на испанский манер, останавливает коня, приветствуя свободу и свою родину, которую ему довелось вновь увидеть уже не изгнанником, а почти ее властелином. Сзади, на втором плане, видны вооруженные каталонцы и крестьяне с флагами. Вдали видны горы; всадник выделяется на фоне серого неба со светлыми просветами, которые подчеркивают затененную часть фигуры. Интересный, но очень простой костюм: темно-синий мундир, такие же панталоны и жилет, черные сапоги, красный с зо-ютом пояс и золотой галун на обшлагах рукавов. В правой руке Прим держит темно-синюю фуражку, расшитую золотом, похожую за фуражки наших морских офицеров.

Лошадь гнедая, андалузской породы, с черной гривой и черными югами. [...]

Брату. 8 января 1869 года

Уже несколько недель, как портрет Прима начат. Второстепенные персонажи уже написаны, и некоторые части картины почти закончены, другие только начаты. Мне еще нужно поработать в конюшнях, где я делал пока только наброски, что мне недостаточно, как только погода улучшится, я сделаю несколько этюдов с натуры, чтобы уточнить отблески и освещенные места шкуры. Я должен был ы больше доработать фигуру на лошади, но у меня нет необходимых данных, чтобы сделать коня, а я на него рассчитывал, чтобы определить гамму всей картины.

Я не знаю, сможет ли генерал мне позировать, он так занят.К счастью, есть прекрасная фотография, которая мне очень пригодится. Кто знает! Может быть, это будет единственный документ, по которому мне придется писать голову генерала. Она вверху полотна, и мне можно будет писать ее более общо. [...]

Отцу. Рим, лето t869 г.

[...] Ты стараешься доказать, что мне не нужно много денег для поездки, но я хочу накопить как можно больше вовсе не потому, что мне нужны крупные суммы для самого путешествия и на жизнь во время него, но потому, что я не хочу из-за недостатка денег отказываться от покупки не роскошных и ненужных безделушек, а предметов, необходимых, по-моему, для художника, как-то: тканей, оружия, костюмов. Ничего нельзя придумать от себя, и невозможно создать интересный и оригинальный наряд из серо-желтой фланели и античную тунику из небеленого холста.

Иногда изображают апостолов, одного в сером одеянии, другого в грязно-желтом, в котором совершенно неверное соотношение света и тени. Только окружая себя красивыми и гармоничными вещами, изменяя и умело сочетая их и копируя их с натуры, можно создать правдивые и привлекательные произведения... Кусок ткани может определить гамму всей картины, и часто общий вид произведения зависит от какого-нибудь лоскута материи. Если моя Иродиада и моя Юдифь не выглядят банальными, то это благодаря великолепной китайской ткани, купленной мною на Всемирной выставке за 300 франков, благодаря индийскому шарфу, приобретенному там же, и трем или четырем тканям, которые я привез из Испании.

В конечном счете делаешь хорошо то, что делаешь с натуры; плохо выполненный аксессуар может испортить всю картину. Убери из Бракосочетания в Кане Веронезе прекрасные венецианские ткани, замени их одеяниями из байки, которая в такой чести у наших художников, и ты увидишь, что Брак в Кане будет источать скуку.

Я очень доволен, что смог привезти из Испании несколько прекрасных костюмов тореадора и пикадора. Это вещи, которыми хорошо окружать себя, и я лучше подохну с голоду, чем откажусь от искушения купить арабское седло или прекрасное оружие.

Монфору. 15 июня 1870 г. Танжер.

[...] Я благодарю Вас за милые письма и за то, что Вы написали мне о впечатлении, которое производят мои картины. Я верю Вашему суждению больше, чем какому-либо другому, и если Вы говорите что моя живопись недостаточно рельефна, то, значит, это так. Сознаюсь, что сам я этого не вижу, и это меня огорчает. Честное слово, у меня в мастерской тело Саломеи8 не было плоским. Вот почему я жалею, что не вижу моих картин на выставках, тогда бы я понял свои недостатки. Имея перед глазами только свою живопись, и видя ее только у себя дома, я их не замечаю. Должен сказать, что я действительно избегаю рельефа и черноты. Это наши грязные парижские мастерские с их серыми, темно-зелеными или краснокоричневыми стенами испортили наше зрение, и мы видим немыслимые тени, которые дают преувеличенную объемность. С тех пор как я путешествую и смотрю на все со своей собственной точки зрения и меня не увлекают то в одну, то в другую сторону разговоры и впечатления того или другого художника, я следую простодушно собственным впечатлениям. Поверьте, я вовсе не хочу быть оригинальным, во что бы то ни стало, как рте считают некоторые. Я вовсе че собираюсь волновать или поражать публику. Было бы нелепо к этому стремиться; наверное, все-таки Вы не считаете меня настолько глупым, и не думаете, что я ищу в живописи только чего-то необыкновенного. Я делаю, что мне кажется естественным и простым. В этом же хотят видеть напряженное, постоянное стремление ; необычному. Ничего не поделаешь.

Помните, что я предоставлен самому себе, что уже давно я не вижу ничьей живописи, кроме своей, и что я иду, просто куда меня влекут мои чувства и моя манера видеть. Я наблюдаю, я работаю, основываясь на своих наблюдениях, но могу попасть и впросак. Поэтому буду Вам очень благодарен, если Вы напишете мне, чем грешит картина, которую я посылаю в Париж. Здесь я привык к одноцветным фигурам на фоне белых стен, на котором они выделяются пятом почти без рельефа, а только контрастом тени и света, и, повторяю, мне мои фигуры не кажутся плоскими, но я не ручаюсь, что Париже они не покажутся недостаточно крепкими по сравнению другими картинами.

Напишите мне откровенно. [...]