Эжен Делакруа. Письма

Феликсу Луве. 10 января 1814 г.

Мы гостили у одного из моих родственников, в прелестной местности. Он сам насадил свой сад. Дом — это старинное аббатство бенедиктинцев и, как ты можешь себе представить, очень романтичен. Длинным коридорам не видно конца; на узеньких лесенках не разминуться двоим; и особенно романтические мысли внушала мне полуразрушенная церковь, с надгробными плитами, большими готическими окнами с темными стеклами, с погребами, где находились неприкосновенные фонды аббатства. Ночью ветер дул сквозь плохо пригнанные оконные рамы, совы влетали в церковь и будили нас. Все, что вызвало бы у многих раздражение, для меня было полно очарования. Я любил прогуливаться один, погруженный в мечты, среди развалин молчаливой церкви, стены которой повторяли шум моих шагов [...]

Судье. Париж, 30 апреля 1821 г.

 

[...] Живопись — это сама жизнь. В ней природа предстает перед душой без посредников, без покровов, без условностей. Поэзия неосязаема. Музыка неосязаема. Скульптура условна. Но живопись, особенно в пейзаже, это что-то реальное. Поэты, музыканты, скульпторы, я не хочу умалить вашу славу. Ваш жребий тоже прекрасен. Но да воздастся каждому по справедливости! [...]

 

Пьерре. Лондон, 1 августа 1825 г.

 

[...] Решительно, здесь во всем чувствуется что-то печальное и жесткое, не похожее на то, что мы видим во Франции. Чистота домов и некоторых улиц возмещается грязью других. Женщины плохо одеты, в грязных чулках и плохо сшитых башмаках. Больше всего меня поражает какая-то мелочность во всем; кажется, что находишься в стране, где люди более ограниченны, чем у нас, и я начинаю думать, что здесь, если это только возможно, больше сплетников и тупиц. Я не говорю об экономической стороне; в этом отношении здесь много всевозможных преимуществ. Вероятно, все эти впечатления очень субъективны. Думаю, что итальянская непринужденность была бы мне больше по душе, чем английская аккуратность. Надо сознаться, зеленеющие поля очень красивы, а берега Темзы — это сплошной английский сад. Но все это кажется игрушечным и недостаточно естественным. Не знаю, по какому капризу судьбы в этой стране родился Шекспир. Без сомнения, он является родоначальником их искусств. [...]

 

[...] Я был у Лоуренса с одним знакомым, имевшим достаточные рекомендации, чтобы художник был любезен с нами. Он олицетворение вежливости и настоящий живописец вельмож... Я увидел у него прекрасные рисунки старых мастеров, а его собственные живописные работы, даже наброски и рисунки, великолепны. Никто еще не изображал так женские глаза и прелестные полуоткрытые рты... Он неподражаем5 [...]

 

Фредерику Вийо. Танжер, 29 февраля 1832 г.

[...] Пьерре Вам, вероятно, сообщил о моем путешествии, о море, о стране.

Это страна для художников. Экономисты и сенсимонисты могли бы раскритиковать ее в отношении прав человека и равенства перед законом, но красота тут всюду; но не та красота, которую мы видим на прославленных картинах. Герои Давида и К0 с телами розового цвета плохо выглядели бы рядом с этими детьми солнца, и, мне кажется, что античный костюм им лучше подходит. Если у Вас есть несколько свободных месяцев, приезжайте сюда, в страну варваров, Вы найдете здесь красоту, всегда скрытую у нас; Вы увидите необыкновенное и чудесное солнце, которое пронизывает все жизнью. Конечно, я привезу рисунки, но они не смогут передать самое существенное [...]

 

Пьерре. Танжер. 29 февраля 1832 г.

 

[...] Ты можешь себе представить, мой друг, каково видеть, как лежат на солнце, ходят по улицам, чинят свои башмаки персонажи Эпохи консулов, Бруты, Катоны; у них то же надменное выражение лица, подобающее владыкам мира. 3™ люди имеют только одно одеяло, которое они носят, под которым спят и в котором их хоронят, но у них такой же довольный вид, как у Цицерона в его курульном кресле. Уверяю тебя — то, что я привезу, не сможет передать истинное величие этих натур. Античность не могла быть красивее. [...] Все они в белом, как римские сенаторы и участники афинских Панафиней [...]

 

Оноре Бальзаку. Конец 1832 года

 

Разрешите мне в знак благодарности поделиться мыслями, возникшими у меня по поводу Вашего Ламбера; я их записывал, читая у моего одинокого камелька, читая не спеша, как все книги, которые мне правятся: то есть те, где мысли автора будят мои собственные мысли.

 

Является ли Ламбер созданием Вашего воображения или он существовал в действительности, все равно Вы его сотворили: потому что творить для поэта значит показать другим то, что они могли, как и он, увидеть в жизни и что они действительно увидят, когда порт, подобно зеркалу, покажет отражение предметов, выделив их из окружающего мира, сделав их таким образом доступными пониманию обычного, ограниченного человека, взгляд которого, скользя по всему, не останавливается подробно ни на чем. Я знал Ламберок или людей, похожих на него; я сам был подобен Ламберу, только не так глубокомыслен. Но очаровательные часы, которые ребенок проводит в поэтических мечтах, одиночество, в которое он замыкается во время урока, уткнув нос в книгу, делая вид, что он слушает объяснения учителя, в то время как душа его витает где-то далеко и строит воздушные замки, — это я все пережил, как Вы, как Ваш Ламбер и, думаю, как все дети. В этом возрасте все ново и еще смеешь думать по-своему, позднее самостоятельность утрачивается под влиянием чтения.

 

Книга великого писателя является компромиссом между ним и читателем. Это нейтральная земля, на которую он спускается, чтобы говорить с читателем как с равным и передать мечты своего творческого воображения языком, доступным для понимания обычного человека. Чтобы сделать мысли понятными уму даже высокому, нужно их обтесать, обстрогать, пропустить сквозь узкое жерло, которое придаст им форму. Подобно стеклу, что, выйдя из печи, остывает и из огненной массы, бурлившей во всепоглощающей пучине, превращается в обыденный предмет, служащий самым низменным нуждам, — так и мысль холодная и точная — это уже не пламенная лава, не блистающая молния, а полезный сосуд, содержащий на общую потребу поучения или развлечения: развлечения для бездельников, для пустых бабенок и для всей бесчувственной публики, ожидающей появления на свет наших произведений, чтобы использовать их для своих целей или чтобы освистать отца и ребенка, — что доставляет удовольствие несомненно высшего порядка. Одним словом, можно написать книгу о книге и об иллюзии, будто бы книга является точным отзвуком мысли, рождающейся в мозгу автора. Я сожалею, что Ваше рассуждение о слове занимает только одну страницу. Как Вы говорите, эт« целая наука и, вероятно, Вы неохотно прервали свое изложение. [...]

 

Фредерику Вийо. Вальмон, среда, октябрь 1836 года

 

[...] Я сделал еще одну попытку написать фреску8, приложив на этот раз больше терпения, и она удалась мне лучше. Вы правы, не в моем характере подготавливать раскрашенный картон; это — неудобство, но преимущество фрески вот в чем: необходимость закончить все сразу возбуждает гораздо больше, чем медлительная живопись маслом. Мое самое большое несчастье в том, что я порчу поправками то, что удалось достичь сперва. Вы знаете, что трудности всегда удваивают силы. Всякое сопротивление хочется преодолеть, а легкая победа вызывает меньше радости. Я вспомнил по этому поводу некоторых испанских художников, которые пишут в один прием, — прежде всего Сурбаран (кажется, Вы его не знаете). Я думаю, что при этом теряется гармония целого, но зато появляется что-то проникновенное, чего не хватает Вашим любимым венецианцам. При всей моей лености у меня никогда не хватает духа оставить какую-нибудь погрешность, если есть возможность ее исправить. В том-то и состоит преимущество фрески, что в ней допустимо некоторое несоответствие частей, и я считаю, что только к ней можно достичь идеала — не поймите меня превратно, — возможного в монументальной живописи. Или можно сказать, что оба вида искусства одинаково прекрасны, но что у них совершенно различные задачи. Я так подробно развиваю рту мысль, потому что много размышлял об ртом и пришел, к сожалению, к выводу, что нельзя писать маслом, не обращаясь постоянно к природе, а в фреске ртого скорее избегаешь, чем допускаешь. [...]

 

Toре. 2 марта 1837 года

 

Самое верное Ваше замечание — это по поводу беспокойной страсти, всегда влекущей меня к высотам, которых я никогда не могу достичь. В начале работы воображение воспламеняется и обещает больше, чем оно может выполнить. Когда работа кончена, можно только бросить взгляд сожаления на бессвязное скопище дурного и хорошего, которое называется произведением художника. И, может быть, надо считать не достоинством, а слабостью то смутное чувство, которое заставляет нас не оглядываться на пройденный путь и не возвращаться на старые тропы из боязни повторить самого себя.

 

Пьерре. Гаага. 21 сентября 1839 г.

 

[...] Здесь я понял то, чего не знал раньше, что Рубенс так же неровен, как и все. Прежде я думал, что он пишет только в одной манере, но его работы, находящиеся в этой стране, показывают, что он испробовал все и не всегда был уверен в себе; он подражает то Микеланджело, о котором он часто вспоминает, то Веронезе, то Тициану, и тогда он неестествен и скован. Когда он принуждает себя, он сух и холоден, когда же освобождается от подражания —он великий Рубенс.

 

Пьерре. Сен Ле-Таверни, суббота 15 марта 1842 года

 

[...] Как прекрасна природа, мой друг; нужно попасть в марте месяце в деревню в окрестностях Парижа, чтобы убедиться во вздорности всех понятий о красоте, идеале, необходимости отбора и т. д. Обыкновенная аллея с прямыми прутьями ветвей еще без листьев, в плоской и скучной местности, говорит воображению больше, чем самые прославленные виды. Маленькая семядоля, пробивающаяся сквозь землю, фиалка с ее первым запахом вызывают восхищение. Все это нравится мне не меньше, чем пинии Италии, похожие на султаны из перьев, и пейзаж с домами, который выглядит как стол, накрытый для десерта |0. Да здравствуют хижины, да здравствует все, что говорит сердцу!

Фредерику Вийо. Ноан. 14 июня 1812 г.

 

Хотя мне здесь очень хорошо, и духу и телу, я чувствую себя гораздо лучше, — я не могу не думать о работе. Странная вещь: работа утомляет, но возбуждение, в которое она приводит ум, необходимо телу. Несмотря на то, что я пристрастился к бильярду и учусь этой игре каждый день, несмотря на приятные разговоры на темы, которые меня интересуют, несмотря на музыку, которую я слушаю на лету и урывками, я чувствую потребность что-нибудь делать; я решил написать для церковного прихода Святую Лину 12 и уже приступил к работе. Надеюсь, что рта. маленькая картина не задержит меня здесь дольше того срока, который я себе наметил.

 

К. Дютийе. 6 февраля 1849 г.

 

[...] Я посмотрел эти две картины с изображением цветов и совершенно согласен с Вашим мнением. Они очень талантливы и особенно замечательны по исполнению. У них только один недостаток, присущий почти всем работам, сделанным профессионалами этого жанра. Доведенная до крайности точность в передаче деталей несколько вредит общему впечатлению. Вероятно, действие времени еще усугубило этот недостаток. Художник не обращал достаточно внимания на сопоставление основных линий и красок, а главным образом старался выписать отдельные частности, и поэтому сами предметы — служащие в этой картине как бы фоном для слишком рельефно изображенных деталей — исчезают и остается раздробленность, которая вредит общему эффекту. Это всё же не лишает ценности эти картины; исполнение их неизмеримо выше всего, что обычно делается в этом жанре.

 

Вы спрашиваете о моих картинах цветов, которые я сейчас заканчиваю. Без всякого предвзятого намерения я писал совершенно в другой манере, чем та, о которой мы сейчас говорили, и подчинял, как только мог, все детали общему. Мне хотелось избежать шаблона, свойственного всем живописцам цветов, изображающих всегда одну и ту же вазу, одни и те же колонны или фантастические драпировки, служащие фоном или репуссуаром. Я попробовал написать кусочки природы, как они встречаются в садах, но, соединив вместе в одной картине, надо сказать, не очень правдоподобным образом, наибольшее разнообразие растений. Теперь я беспокоюсь, хватит ли у меня времени закончить картины — я не могу сейчас за них взяться, а еще осталось много работы. Если я успею кончить к сроку» я, вероятно, представлю их в Салоне. Их 5 штук — ни более, ни менее |4. [...]

 

Леону Пейсу. Шанрозе, 15 июля 1849 г.

 

Мне неудобно говорить, что все, что Вы здесь пишете, верно, потому что это относится ко мне. То, что Вы говорите о цвете и колористах, говорилось не часто. Критика, как многое другое, повторяет то, что уже было сказано, и не выходит из проторенной колеи. Эту пресловутую Красоту некоторые видят в извилистых линиях, другие — в прямых, но все настойчиво ищут ее только в линиях. Я стою у окна, и передо мною открывается прекраснейший пейзаж, но мысль о линиях не приходит мне в голову; жаворонок поет, в реке отражаются тысячи алмазов, листва шумит, где же линии, которые создают эти прелестные ощущения? Большинство видит пропорциональность и гармонию только в линиях, и все выверяет по циркулю, остальное для них — хаос.

 

Простите мой критический пыл, направленный против критиков. Заметьте, я скромно становлюсь под защиту тех великих имен, которые Вы упоминаете, я ставлю их еще выше, чем это делается обычно. Да, Рубенс рисует. Да, Корреджо 16 рисует. Никто из них не отрекается от идеала. Без идеала нет живописи, нет рисунка, нег цвета. Но еще хуже, чем не иметь идеала, иметь идеал, взятый напрокат, которому хотят научиться в Школе; это может заставить возненавидеть образцы [...]

Мадам Каве. Пятница, 8 июня 1855 года

 

Дорогая мадам Каве, по приезде в Париж я получил Ваше милое и очаровательное письмо и, если бы мне не надо было почти тотчас уезжать, то вместо того, чтобы писать, я пришел бы и поблагодарил Вас лично.

 

Только Вы способны на такое душевное движение, которое заставило Вас взяться за перо и поделиться со мной Вашими впечатлениями.

 

Вчера я прочел статью мсье Петроза, в которой он советует мне придерживаться современных идей; но я не имею чести быть знакомым с этими идеями: а двадцать пять лет тому назад я не интересовался, что такое классицизм времен Давида и что такое романтизм Гюго.

В начале своей статьи, вообще очень любезной, он воздает мне должное, утверждая, что я не принадлежу ни к одной группировке и не присоединяюсь ни к одному из течений, которыми на моих глазах в различные эпохи увлекалась публика.

 

Если я еще стану заниматься живописью, то последую Вашему совету и буду прислушиваться только к голосу своих чувств, которые считались безумными и которые теперь находят сторонников. [...] Подражание правде так близко к правде — не удивительно, что их так часто путают; это и явилось причиной упадка так называемой романтической школы. Собственно говоря, как Вы тоже это заметили, слово школа ничего не означает. В искусстве существует своя истина для каждого, кто пишет, рисует, создает что-либо в какой-нибудь области. Правда, которую я вишу в природе, не та правда, которую увидит другой художник, даже мой ученик. Поэтому нельзя научить чувству красоты и истины; выражение: принадлежит к школе нелепо. Но для посредственности удобно создавать себе хотя бы маленькую славу, пользуясь наследием людей, имевших собственные мысли и действительно достойных славы. Школы и кружки — это не что иное, как сообщества заурядных личностей, создающих друг другу подобие известности, кратковременной по существу, но которая помогает приятно прожить жизнь. [...]

Периньону. 21 января 1857 г.

 

[...] Это избрание20 не стало хуже от того, что пришло так поздно; трудность достижения увеличивает для меня его ценность. Но из-за этого опоздания моя работа не будет так плодотворна. Хотя меня и выбрали в академики, но не назначили преподавателем в Школе, так как именно это представляется опасным моим ученым коллегам. За столом с зеленым сукном, где каждый высказывается, как в семейном кругу, слова не имеют особого значения, особенно когда они обращены к людям с более или менее установившимися убеждениями; а преподаватель, исправляя работы молодых художников, может их чему-то научить, но, к сожалению, преподаватели выбираются академиками. Вот это обстоятельство чрезвычайно умаляет ценность моей новой должности — Вы это поймете.

 

Согласно недавно принятому решению, жюри Салона будет назначаться Институтом. Надеюсь, что здесь я смогу быть полезен; а так как мой голос, наверное, будет единственным, — не нужно в это время болеть. В общем, думаю, мундир, в который я облачусь, не изменит человека. Я всегда руководствовался только собственным разумом, а советы других меня только сбивали.

Огюсту Ламей. 28 февраля 1858.

 

[...] У меня только одно честолюбивое желание — писать как можно лучше; я ничего ни у кого не прошу, поэтому мне незачем льстить и интриговать. Большинство тех людей, которые могли бы жить так же, как я, и делать только то, что им хочется, взваливают на себя непосильную тяжесть: за неимением собственных дел, они занимаются делами других. Таким же величайшим бременем являются светские обязанности, они отнимают у нас лучшие часы жизни.

 

Сулье. Шанрозе, 29 мая 1858 г.

 

[...] Вопреки нашим юношеским взглядам Расин — романтик своей эпохи. Его пьесы в свое время не имели успеха именно вследствие их естественности. Теперь же его упрекают за то, что его греки похожи на придворных Версаля. А что же, по-Вашему, он должен был описывать, как не то, что у него было перед глазами? Но он изобразил настоящих мужчин и настоящих женщин.

 

[...] Надо изменить нашу несправедливую оценку, тем более, что мы обязаны ему живейшими наслаждениями. [...]

 

Дютийе. 8 августа 1858 г.

 

Вы спрашиваете мое мнение о реставрации картин Рубенса; я считаю, что в общем она сделана хорошо и даже очень удачно по сравнению с другими. Вот что получилось: весь лак снят, под ним обнаружилась, как и следовало ожидать, необыкновенная свежесть красок, особенно в светлых частях картины. Начинающие живописцы, считающие, что необходимо писать только пастозно и придавать картине с помощью битума то, что они называют горячим тоном, наверное, были разочарованы; теперь они узнали, что можно быть очень темпераментным, горячим художником — и передавать природу естественным цветом. Единственный недостаток реставрации происходит, конечно, от того способа, которым эта картина написана. Вероятно, Рубенс накладывал тени легким слоем краски (frotti). Эти фротти, или лессировки, делались прозрачным тоном, который со временем почернел. Желтый оттенок лаков, наслаивавшихся в течение многих лет друг на друга, как бы объединил светлые и темные места. Теперь [после реставрации] соотношение нарушилось, тени остались темными, а светлые места выглядят необыкновенно ярко, то есть так, как этого хотел художник; картина из-за однообразной черноты затененных мест приобрела что-то металлическое и однотонное. Впрочем, это почти всегда получается, когда снимают лак. Было бы лучше вообще никогда не покрывать лаком картин, тогда наши потомки имели бы более правильное представление о наших работах, но как устоять против желания произвести наилучшее впечатление на своих современников?

 

Полю Юэ. 13 октября 1858 г.

 

Дорогой друг, описывая метод, которым я достигаю матовой поверхности, Вы не совсем точны. Я просто употребляю воск и очищенный бензин, соединенные вместе... Важно то. что эта смесь у меня на палитре, когда я пишу, и я прибавляю ее к каждому мазку. Вы не получите того же эффекта или, вернее, получите не тот, который Вы хотели, если покроете этим составом уже оконченную картину. У Аро23 есть что-то вроде коска, который он наносит на готовую картину; но при этом матовость получается очень неравномерная, так что эффект картины получается даже не ослабленным, но просто неверным. Если Вы хотите добиться матового оттенка в процессе работы, то, зная, какие краски пропадут, если делать их матовыми, Вы их соответственно усиливаете, покрывать же воском после дает очень плохой результат, я убедился в этом на собственном опыте.

 

Периньону. 18 апреля 1859 г.

 

Вы спрашиваете, есть ли у меня какой-нибудь особый секрет в работе. Он тот же, как у людей (к сожалению, их мало), хитрость которых состоит в том, чтобы говорить всегда правду. Нам всегда внушали, что в живописи нельзя обойтись без искусственных приемов. Но, наблюдая природу, которая не стремится к эффектам, приходишь к выводу, что нужно следовать за ней шаг за шагом, ничего не прибавляя и не исправляя.

 

Есть один художник, который пишет светло без сильных контрастов, который передает пленер, а нам всегда говорили, что это невозможно. Этот художник — Паоло Веронезе. По-моему, он единственный, кто проник во все тайны природы. Не подражая точно его манере, можно следовать путями, которые он осветил [...]

 

Полю Юэ. 27 апреля 1859 года

 

Дорогой друг, Вы были очень любезны, послав мне Вашего торговца красками; но вот по каким соображениям я отказался от его услуг. Я очень осторожен в выборе сиккативов и считаю, что, к сожалению, только по прошествии очень и очень долгого времени можно выяснить их достоинств. уже несколько лет я употребляю фламандский сиккатив Куртрей; он кажется мне превосходным и известен как будто бы уже давно. Кроме того, я пользуюсь при письме растворителем, а Ваш человек сказал мне, что в его пасту не рекомендуется прибавлять растворитель, то же относится и к его краскам, тем не менее я Вам очень благодарен и, со своей стороны, советую Вам спросить у Аро сиккатив, которым я пользуюсь. Прибавляя в него больше или меньше масла, достигаешь нужной быстроты высыхания. Можно добиться даже того, чтобы краска сохла тут же, а с другими сиккативами краска высыхает не раньше, чем через 24 часа. [...]

 

Александру Колену. Шанрозе, 11 октября 1859 года

 

Мой дорогой Колен, когда Вы мне писали, я находился в Шампани, далеко от железной дороги, да мне и не переслали Ваше письмо; даже если бы я знал, что в конкурсе участвует Ваш внук, я не смог бы присутствовать на жюри. Я очень огорчен всеми этими неспра ведливостями, но они существовали и будут существовать всегда;: это уже давно внушило мне отвращение к конкурсам. Они являются приманкой для многих молодых людей, которые участвуют в них каждый год, пока им не исполнится 30 лет, надеясь на премию, которая, однако, так редко присуждается по достоинству, и упускают тем временем возможность развивать свои способности. Даже лауреаты, которые возвращаются в 35 лет из Рима, оказывается, ничего не приобрели, не сумели сформировать свой талант на великих образцах и только потеряли свою самостоятельность. А то, как Институт оценивает отчетные работы пенсионеров, аналогично оценке конкурсных работ. К черту школу; Веласкес, Тициан, Рубенс — вот прекрасные учителя, они вознаградят Вас за внимание к ним, их огонь зажжет Вас скорее, чем Римская школа.

 

Жорж Санд. 12 января 1861 г.

 

[...] Вот уже четыре месяца я веду образ жизни, вернувший мне здоровье, которое я считал утерянным. Я встаю рано утром, спешу на работу, и возвращаюсь домой как можно позднее, и снова начинаю на следующий день. Это постоянное расточение душевного пыла в работе ломовой лошади заставляет думать, что я вновь вернулся в тот очаровательный возраст, когда все время куда-то стремишься,, а чаще всего к предательницам, которые нас ласкали и прельщали. Ничто меня больше не прельщает, кроме живописи, и вот, вдобавок» она вернула мне здоровье тридцатилетнего. Живопись — мой единственный помысел, я интригую только для нее и весь поглощен ею.

 

 

Категория: Искусство | Добавил: fantast (24.12.2018)
Просмотров: 890 | Рейтинг: 0.0/0