[...] Восхищаясь работами своих современников, в особенности работами Гро, о котором он говорил с увлекательным красноречием, он находил все же, что для изучения живописи следует прибегать к старым мастерам. «Вот где живопись!»— говорил он мне и, пользуясь сравнением с пчелой, собирающей свой мед из сока различных цветов, он прибавлял, что, изучая старых мастеров, можно составить свой собственный мед. Увлеченный итальянской школой более, чем какой-либо другой, он говорил также, что нет нужды в помощи цвета, чтобы делать прекрасные вещи, и что старые мастера создавали достойные восхищения произведения при помощи черного и белого. И в то же время он был полон энтузиазма перед Рубенсом и Рембрандтом и говорил всегда с любовью о картинах голландской и фламандской школы. Несмотря на это, когда он переходил от этих великих гениев к людям его эпохи, он находил также слова, полные горячности, и воздавал им самые искренние хвалы. Однажды я говорил ему о картине «Коронование» Давида, которую я тогда не знал. «Половина этой картины, — сказал он мне, — великолепна, это так же прекрасно, как Рубенс». И так как я смотрел на него пораженный, он сказал: «Да, Монфор, так же прекрасно». С какой страстью описывал он мне картины Гро, то «Зачумленных в Яффе», то «Битву при Абукире», то «Битву при Ваграме», с орудием (в правой части картины), которое везут галопом покрытые пеной лошади и колеса которого разбрасывают грязь вследствие быстрого движения Я спросил его как-то, в какой современной картине он находит хорошие качества рисунка. Он мне привел фигуры переднего план; композиции в «Зачумленных в Яффе». [...]

Однажды я говорил с ним о картине Прюдона «Правосудие, пре следующее Преступление», и он ее очень хвалил20. Я обратил егс внимание на то, что контуры тела мертвого юноши недостаточно четки и как бы сливаются с фоном, растворяются в фоне, и спросил нравится ли ему это. «О нет, — ответил он, — совсем не нравится» и, видя, что я удивлен тем, что он сказал после его похвал автору i картине, он прибавил: «Что касается меня, если бы я мог окаймлят) контуры проволокой, я бы это делал». Однажды он говорил мне что он должен написать с натуры одну довольно незначительную де таль, я спросил его, необходимо ли все писать с натуры. Тогда о мне ответил: «Конечно. Я бы не стал писать даже тряпку для кистей без натуры», и, может быть, в данном случае он нарочно преувеличивал. Я был очень молод тогда, и он мог бояться, что я увлекусь примером моего учителя Ораса Верне, обладавшего феноменальной памятью, и воображу, что я тоже могу работать, как он, и буду поэтому пренебрегать изучением натуры. [...]

[...] Однажды, когда он был уж очень болен, войдя в его комнату, я увидел у него в руках листок бумаги, который он разглядывал. «Ну-ка, Монфор, взгляните на это!» — вскричал он, бросив мне листок на постель. Я взял листок в руки и, в свою очередь, стал рассматривать. Это был карандашный рисунок прекрасного стиля, изображающий женщину. «Это — Энгр»,— сказал Жерико, и в то время, как я обернулся к нему, чтобы выразить ему удовольствие, которое доставлял мне этот прекрасный рисунок, он прибавил: «Это прямо Рафаэль».