1813 г.

Читая Монфокона, я убедился, что история старой Франции времен святого Людовика и других — это совсем свежий, неиссякаемый источник, откуда можно черпать новые темы. Костюмы очень красивы и по своей простоте близки к греческим. Если некоторые из них кажутся странными, то только потому, что они дошли до нас в нехудожественной форме. Прекрасные головы, прекрасные тела, прекрасные позы и жесты существовали во все времена, и исторический живописец, обращаясь к этому столетию, сможет извлечь из него очень большую пользу, с точки зрения искусства не меньшую, чем если б дело шло об античной истории, и даже вызывать больший интерес у современников, которым, как бы хороши они ни были, Ахилл и Агамемнон менее близки сердцу, чем св. Людовик, Филипп Валуа или Людовик-младший. Нужно также признать, что религия, оживляющая эти старые времена, может придать картине мистический характер и серьезный, глубокий, поистине великий смысл. Я пришел к выводу, что мне решительно нужно попробовать встать на этот путь и, обращаясь к грекам (без которых нет истинного спасения), приспособить их к этому новому жанру. Обратившись к данному пути, я и хочу стать новатором, придав моим произведениям не известный доселе характер. Если бы Рафаэль писал только греческие картины, он не захватывал бы нас с такой силой.... Итак, елико возможно, будем писать на темы французской истории. В ней достаточно героев всех времен. [...]

1821 г.

[...]Я сделал до сего дня (20 апреля 1821 года) много работ не хуже, чем другие, и, пожалуй, выполненных с лучшим пониманием: но никогда стремление к наживе не заставляло меня торопиться с выполнением в ущерб тщательности, которую я требую от моих работ, задуманных и выполненных в духе, чуждом современности2; ведь, в конце концов, самым большим недостатком моих работ считается, но мнению моих недоброжелателей, что они недостаточно схожи с их работами. Я не знаю, кто из нас будет в конце концов прав — они или я; дело еще не решено: надо ждать далекого, но справедливого приговора потомства. Во всяком случае, я хочу, чтобы все знали: уже с давних пор в своих произведениях я следую только одному образцу — античности и великим мастерам того прославленного века, когда Рафаэль установил вечные и незыблемые границы прекрасного в искусстве. Мне кажется, я доказал в моих картинах мое единственное стремление быть на них похожим и продолжать искусство, начав с того, на чем они остановились.

Итак, я — хранитель верных доктрин, а не новатор. Но я и не рабский подражатель, как уверяют мои хулители, школ XIV и XV веков, хотя я и умею ими пользоваться с большими результатами, чем они в состоянии разглядеть. Вергилий умел находить жемчужины в навозе Энния. Да, если даже меня обвинят в фанатическом преклонении перед Рафаэлем и его современниками, я все равно склонюсь только перед природой и шедеврами этих великих мастеров. [...]

1821 г.

Не надо думать, что моя исключительная любовь к этому мастеру [Рафаэлю] превращает меня в обезьяну; тем более, что это трудно и даже невозможно. Я думаю, что, подражая ему, я сумею остаться оригинальным. Да кто же из крупных мастеров не подражал? Из ничего нельзя сделать нечто, и только проникаясь замыслами других, можно создать что-нибудь стоящее. Все люди, занимающиеся литературой и искусствами, — в равной мере дети Гомера.

1821 г.

Поскольку природа наделила меня кое-каким разумением, я стараюсь пробиться вперед путями, какие открывает передо мной учение, и если я чувствую, что порой делаю шаг вперед, то именно потому, что вижу — я ничего не знаю. Да, с той поры, как, еще глубже проникшись величием и совершенством высокого искусства, я обрел то обескураживающее преимущество, что отдаю себе отчет в их безмерности, я больше уничтожаю, чем создаю. Я прежде всего влюблен в Правду; я вижу красоту только в правде, той правде, которая делает прекрасным Гомера и Рафаэля, и потому слишком медленно претворяю в жизнь то, чему научился. [...]

1836 г.

[...] Мои маленькие работы («Стратоника» и «Маленькая одалиска») 3 я заканчиваю только из чувства самоуважения и чтобы выполнить мои обязательства. Между тем это карлики, из которых надо сделать великанов. Я работаю с величайшим терпением, а у меня его много, но ужас моего положения заключается в том, что, даже если на это уйдет вся моя жизнь, даже если это приведет меня к смерти, — я прежде всего сам должен быть доволен своей работой. Никогда я не решусь показать, а тем более дать гравировать наспех (деланную вещь, подобно тому, как я не хотел бы совершить дурной поступок.

1836 г.

Пусть сколько угодно говорят мне: «кончайте же, торопитесь, не начинайте сызнова»; если мои работы стоили или стоят кое-что, то это оттого, что я должен был двадцать раз ставить их снова на мольберт и отделывать с предельной тонкостью и искренностью. Каким я был, таким я, по-видимому, и останусь всю мою жизнь. Должен ли я в ртом раскаиваться? Пускай судят другие. Я же не могу поступать иначе.

1859 г.

Меня упрекают в нетерпимости, меня обвиняют в несправедливом отношении ко всему, что не является античностью или Рафаэлем. А между тем я умею ценить малых голландских и фламандских мастеров, потому что они сумели по-своему выразить правду и им удалось прекрасно изобразить находящуюся перед их глазами натуру. Нет, я не нетерпим или, вернее, — я нетерпим только ко всякой фальши.

1866 г.

До сегодняшнего дня боязнь чужого мнения не заставила меня ни разу оступить, так как для меня вопрос чести оставаться верным прежним убеждениям, тем убеждениям, которых я никогда не оставлю, до самого последнего своего часа.