Лишь подлинный друг искусства может оценить по заслугам сердце и ум художника. Он лучше всех других знает, что пылкое воображение почти неизменно уводит его от цели. Я сам это знал, я надеялся, что мне это не угрожает, когда пропасть, разверзшаяся у моих ног, была уже готова поглотить меня.

Злодеи, как они меня обманули! Но не думайте, что я мог когда-нибудь участвовать в их бесчестных заговорах. Нет, нет, сердце мое чисто, один лишь рассудок поддался обману.

Живописи не стыдно будет назвать меня в числе своих детей, а избиравшиеся мною сюжеты покажут художникам, которые придут мне на смену, сколь чувствительна была моя душа. Своими произведениями я стремился внушать любовь к добродетели; никогда я не хотел изображать на полотне сцены ярости, предательства или мести. Одни лишь высокие страсти души были для меня привлекательны. Никто не сможет назвать меня кровожадным художником.

Вы хотите, добрая душа, спасти жизнь, которой я сам вынес бы приговор, если бы у меня не было долга перед моими детьми. В последний раз, когда я видел их, они наивно сказали мне: «Зачем, отец, ты оставил мастерскую, чтобы стать депутатом?» Я почувствовал, что они рассудительнее, чем был я сам, давая свое согласие. Поэтому я тотчас им ответил: «Дети мои, если человек однажды отдался искусству, никакая сила в мире уже не сможет оторвать его от него».

Согласитесь и с тем, что художники слишком несправедливы ко мне. Вы видели, с каким увлечением я говорил о них на трибуне, глаза мои увлажнялись радостными слезами, когда мне удавалось открыть достойного, но безвестного художника, я спешил привлечь к нему внимание. Когда я занимал свое место, мною, казалось, были довольны; стоило меня свергнуть, и всем стали видны одни мои ошибки, ничто остальное в расчет не принималось.

Вы не могли не видеть, кто нанес удар. Академики никогда не простят мне, что я поддержал доклад Грегуара о закрытии Академии. Но разве не думаете вы вместе со мной, что Академия никогда не создавала подлинных талантов?

Когда Кольбер 14 под влиянием Лебрена учредил Академию живописи, Лебрен уже был великим человеком. Его, так же как и Лесю-ера 15 и Пуссена, воспитала не Академия. Со времени основания академий у нас не было, собственно говоря, подлинно великого человека; гений во всем стеснен и не может вырваться на свободу. Чтобы войти в Академию, он должен был подчиниться общепринятой рутине. В лучшем случае из академий выходили искусные ремесленники, и я всегда буду повторять, что они дали нам многих живописцев, но ни одного великого человека. Но я останавливаюсь при мысли, что вы смотрите на это так же, как и я, и не узнаете от меня ничего нового. Когда-нибудь у нас с вами будет возможность обо всем этом поговорить (трогательный интерес, который вы проявляете к моей судьбе, позволяет мне на это надеяться). Сегодня мне бы следовало лишь выразить вам свою признательность. Примите, добрая душа, печальную благодарность от имени таланта, которому вы некогда, как мне кажется, дарили внимание. Интриганы никогда больше не обманут меня.

Живопись, не будь так мстительна! Забудь мою измену!

Обманщики вовлекли меня в пропасть, но это послужит мне хорошим уроком, и для меня будет утешением сознавать, что я был спасен людьми, честность которых всегда была выше всяких подозрений.

Привет, братство, безграничная благодарность.

Давид.